Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Но после свадьбы внезапно охладел к нему и стал обхаживать человека, с которым познакомился на свадебном пире Фабия и Марции. Звали этого господина Аппий Клавдий Пульхр. Он был на несколько лет нас старше и уже тогда, в год консульства Тиберия и Павла Квинтилия, был сенатором, одним из самых молодых в курии.

Воистину был господин! Торжественно-высокомерен. Взгляд — холодный, почти ледяной и зеркальный: как бы отражающий посторонние взгляды и никому не позволяющий проникнуть в чувства и в мысли. Не то чтобы красив, но так великолепно ухожен, что глаз нельзя было оторвать от его светло-русых кудрей Аполлона, гладкого, без единой морщинки лица, белых холеных рук с безукоризненно обработанными ногтями. Одежда — ну, сам понимаешь: ткани превосходные, чистота безупречная, тщательно подобранные оттенки цветов, складки, как на коринфской статуе, и если хотя бы чуть-чуть сдвинутся и придут в беспорядок, он их тотчас поправит и вернет на место.

Он никогда не смеялся и редко говорил, но когда случалось ему разговаривать, слова произносил медленно, тихо, певуче, часто делая многозначительные паузы, во время которых его собеседникам неловко было прерывать молчание и вставлять свои реплики… Ума и образования, однако, был среднего. Думаю оттого, что все силы у него уходили на создание внешнего совершенства и аристократической недосягаемости.

В этого Пульхра Феникс тотчас же влюбился, как только с ним познакомился. Смешавшись с толпой Пульхровых почитателей и клиентов, каждое утро являлся приветствовать Аппия Клавдия в его дом на южном склоне Палатина. Когда заседал сенат, Феникс непременно был в числе тех, кто поджидал Пульхра у выхода из курии.

Как мне удалось узнать, поначалу Аппий Клавдий на Феникса не обращал никакого внимания. Но мало-помалу привык к его тихому и восторженному присутствию, оценил молчаливое обожание и однажды снизошел до того, что позволил присутствовать при своем утреннем туалете. Обслуживали Пульхра семь рабынь. Одна, держа в руках таз с теплым ослиным молоком, мягкой родосской губкой снимала катаплазм, которым на ночь Аппий Клавдий покрывал свое лицо. После этого вторая служанка освежала его лик специальными мазями и благовониями. Третья рабыня подстригала, расчесывала и чуть подкрашивала ему брови раствором сурьмы и висмута. Четвертая помогала чистить зубы, держа перед ним пузырек с толченой пемзой и мраморной пылью, растворенной в урине грудного младенца, а после чистки протягивая пастилки хиосской мастики, чтобы придать дыханию ласковый аромат. Пятая и шестая расчесывали, завивали и укладывали ему волосы. Седьмая держала зеркало. От волос переходили к ногтям на руках и на ногах. Затем следовали массаж и натирание тела. И тут уже никакие рабыни не допускались — эти важные процедуры Пульхр доверял только слугам-мужчинам: массировали его двое молодых рабов, а маникюром заведовал пожилой вольноотпущенник-египтянин… Рассказывая об этих изысках, Феникс восхищенно воскликнул: «Ты представляешь, какое внимание к своему телу! Любая женщина могла бы ему позавидовать и у него поучиться!»

III. — Но тут солнце поднялось еще выше, — продолжал Вардий, — зависло над новой облачной ступенью. И, следуя за ним, Феникс от Аппия Клавдия шагнул к Корнелию Сципиону — еще одному мужчине, который раза два или три зашел к Пульхру.

Корнелий Сципион, в отличие от Пульхра, был действительно красив, но в своей красоте нарочито небрежен. Одевался дорого, но неряшливо; волосы его часто бывали растрепаны, ногти — разной длины и некоторые чуть ли не обгрызены. Пахло от него какими-то терпкими фригийскими духами. Он был на год нас моложе. Он происходил по прямой линии от великого победителя страшного Ганнибала — Публия Сципиона Африканского Старшего и так этим гордился, что каждому встречному и поперечному непременно сообщал, иногда, что называется, ни к селу и ни к городу: «Ты ведь знаешь, я из тех самых Сципионов, которым Рим обязан своим спасением. Статуя моего предка стоит в храме Юпитера». И тут же принимался рассказывать об исторических деяниях своего пра-пра-… — сколько там этих «пра» перед «дедом», я сейчас поленюсь подсчитать.

Вам хоть в школе о Сципионе рассказывали?.. Ну, так вот. Никаких доблестей Сципиона Великого в нашем Корнелии не наблюдалось: ни ума, ни отваги, ни расчетливой прозорливости, ни природного благородства, ни той сдержанности и прямоты, которые обрамляли его величие. Были лишь наглая красота и беззастенчивая самоуверенность в своей неотразимости. Корнелий свято верил в то, что ни одна женщина не может устоять перед его презрительно-прекрасным взглядом, что именно презрение к женской породе эту породу к нему привлекает. Из тогдашних римских молодых аристократов Корнелий Сципион был, пожалуй, столь же красив, как и Юл Антоний. Но у Юла красота была умной, суровой и властной, а у Корнелия Сципиона — смазливой и пошло-нахальной.

Этого-то римского павлина, напыщенного и пустого, Феникс наш вдруг принялся радостно обхаживать: словно девица, строил ему глазки до тех пор, пока Корнелий с присущей ему бесцеремонностью не спросил: «Ты что на меня пялишься? На мальчиков потянуло? Так разве я мальчик?!» А Феникс, ничуть не смутившись, признался Корнелию, что с детства увлекался историей пунических войн и вот теперь видит перед собой потомка великого Африканца, от которого, дескать, взгляда нельзя оторвать… И с этого момента, как ты догадываешься, был снисходительно приближен к Корнелию Сципиону, милостиво допущен к его прогулкам, к его застольям, дабы в любой момент можно было обратиться к новоиспеченному приятелю и попросить его во всеуслышание красноречиво поведать о подвигах прославленного пращура в Италии, или в Испании, или в Африке. Феникс, целые дни проводя с Корнелием, по ночам изучал греческих и римских историков, начитывая и отбирая материал для своих рассказов о Публии Сципионе Старшем.

Так длилось чуть ли не месяц. Пока однажды один из приятелей Корнелия, Квинтий Криспин, в самый разгар одной из Фениксовых «сципионий» вскочил вдруг на обеденном ложе и принялся кукарекать, размахивая руками, будто крыльями. А когда сотрапезники удивленно спросили: «Что с тобой, Квинтий?» — Криспин объяснил: «Я славлю петуха, как этот (он указал пальцем на Феникса) славит Сципиона Африканца! Надоело про Сципиона! Хочу про петуха. Петух — птица Марса и тоже много деяний совершила!» И так заливисто расхохотался, что никто за столом не смог удержаться и все рассмеялись.

Веселый был человек Квинтий Криспин. Высокий, тощий, нескладный, с круглыми голубыми глазками, с маленьким острым носиком и непропорционально длинными руками и ногами; руками он часто размахивал, нередко задевая людей и опрокидывая предметы, а ноги его иногда так неловко цеплялись друг за дружку, что он падал ничком или навзничь. Друзья называли его Журавлем или Аистом и очень любили его неожиданные шутки и внезапные выходки. Никто никогда на него не обижался. Разве что когда он долго молчал и не отпускал своих шуточек, на него начинали с упреком поглядывать: чего, дескать, не балагурит и не развлекает, совсем, что ли, раскис или зазнался?

Феникс же на Квинтия взял и обиделся. Сначала покраснел от смущения, потом побледнел от досады, а после вскочил и покинул застолье в самый разгар трапезы. Но когда он вышел на улицу, Криспин догнал его и, провожая, сперва шутил и острил по поводу Сципионов, древних и нынешних; затем посерьезнел и стал извиняться за то, что своим глупым кривляньем прервал красноречивые рассуждения старшего по возрасту человека — Квинтий был нас моложе лет эдак на пять. Феникс угрюмо молчал, сжав губы и часто моргая, словно таким образом сдерживая наворачивавшиеся на глаза слезы. Когда же дошли до Бычьего рынка — они двигались от Авентина на север — и Квинтий уже грустно и разочарованно принялся втолковывать Фениксу, что он всегда ценил его как поэта, что знаком со многими его элегиями и некоторыми недавно написанными «Героидами», Феникс резко остановился, вытянул шею, распластал руки и стал издавать громкие, тоскливые, хрипло-гортанные звуки. Бывшие поблизости люди шарахнулись от него. Квинтий тоже опешил. А Феникс, перестав гортанно кричать, заплакал наконец и затрясся плечами. Но плакал он и дергался от хохота. А потом объявил: