Царь-Космос - Андрей Валентинов

…Патрон был единственный, найденный в расстрельном подвале рядом с забытым шомполом. Раззява, чистивший оружие после очередной «ликвидации», оставил бывшему чекисту хороший подарок. То, что оброненный.38 Sp подошел к «бульдогу», Леонида нисколько не удивило. Если уж фартит, то на полную катушку!

Шаги затихли. Пантёлкин считал секунды. Не «раз-два», а по всем правилам, как учил его когда-то Жора Лафар. Секунда – это неспешно проговоренные «двадцать семь». Пять раз скажешь, загибаешь палец. Две руки и два пальца сверху – минута.

«Двадцать семь, двадцать семь, двадцать семь…»

– Хватит уже! – Блюмкин стер гримасу с лица, попытался усмехнуться. – Сделал ты, дурак, свое доброе дело. Только зачем, его же все равно шлепнут? А за шлемазла, между прочим, отвечать придется.

Леонид спрятал револьвер, хотел напомнить, что его счет куда длиннее, но не успел. Один из серебристых, резко шагнув вперед, выбросил руку с блеснувшей на солнце граненой медью кастета.

«…А пуля роковая нам годы коротит!»

– Давай, давай, радость моя! Приходи в себя, чай, не барышня… Лёнька, хватит дурака валять!

В голове гудело, гудели моторы, нестерпимо пахло чем-то острым и горьким. Леонид застонал, разлепил свинцовые веки. Перед носом плавала тряпка, от которой и шел резкий дух.

– А вот мы и глазки открыли! – радостно констатировал голос Блюмочки. – Лёня, тебя же не били, а гладили. Все, вставай!

Пантёлкин попытался приподняться, уперся о что-то твердое, ощутил внезапный резкий толчок…

– Это мы скорость набираем, – лапища Блюмкина поддержала, не дала упасть. – Садись, садись!..

Наконец, удалось не только присесть, но и отдышаться. Со зрением было хуже, перед глазами плавала белая муть, сквозь которую перемигивались золотые искры. Зато можно было слушать и делать выводы. Моторы ревут, вокруг все дрожит, вибрирует, Яшке, чтобы быть услышанным, кричать приходится… Неужели летим?

Вспомнилась собственная мечта о вольных людях в вольном небе. Кто знает, может, не всем мечтам надлежит сбываться?

– Надень! Разговаривать сможем.

Что-то большое и мягкое налезло на самые брови. Не иначе, летный шлем, такой же, как был на Блюмкине. Леонид ощупал голову, дотронулся до тонких проводков…

– Не порви, – на этот раз голос Яши прозвучал в наушниках. – Система ненадежная, но другой нет. Какой же ты, Лёнька, все-таки лейб нар[17]! Не я бы тебя шлепнул, так эти ребята, им на наши с тобой сантименты плевать с Потемкинской лестницы. Повезло тебе – живой и здоровый начальству требуешься. Твой чемоданчик спас, ты же единственный, кто его в руках держал.

Леонид не спешил с ответом – сначала следовало разогнать мутное облако, застившее мир. Тряпку он еще видел, а дальше начиналось непонятное. Яшка сообразил, пододвинул пропитанную острым раствором ткань к самому носу. Пантёлкин закашлялся, резко выдохнул…

– Ну, как, лучше, шлемазл?

– Лучше.

Муть исчезла, но белый цвет никуда не делся. Он был всюду – на стенах, потолке, на узких лавках-сидениях, даже на полу. Его дополняло серебро, которым искрились комбинезоны тех, кто был рядом. Синевы было меньше, она проступала сквозь толстое стекло находившегося прямо перед ним иллюминатора. Мелькнул и сгинул неровный край серого облака.

Леонид перевел дух. Стало заметно легче, хотя боль не пропала, лишь отступила к затылку, готовая в любой момент вернуться.

– Мы в гондоле нашего «Линейного», – без особой нужды пояснил Блюмочка и не без удовольствия прибавил: – Сейчас начнется!

Пантёлкин недоуменно моргнул, и Яша соизволил пояснить.

– За нами гонятся. Погляди в иллюминатор.

* * *

…Яркое весеннее солнце царило над миром, наполняя прозрачный эфир теплом и светом. Синяя бездна, золотое сияние… После долгих дней тюремного полумрака смотреть на восхитительное весеннее буйство было почти невозможно. Горячий желтый огонь слепил глаза. Леонид вытер непрошенные слезы, резко выдохнул застрявший в горле комок, с трудом справился с приступом воспрянувшей боли.

Где же? Ага, вот! Среди бездонного синего неба – нестройный караван серых туч, а прямо над ним – острый серебряный силуэт воздушного аппарата.

– «Красная звезда», – сообщили наушники. – Мы полет специально под нее подгадали, чтобы народ удивлялся меньше и тревогу объявлять не спешил. Но у них на борту радио, того и гляди аэропланы на нас наведут.

Первенец советского дирижаблестроения был уже близко. Леонид мог разглядеть висящую на тросах серебристую гондолу, точно такую же, как на «Линейном», бешено вращающийся винт, красные буквы на серой ткани обшивки. Их явно догоняли. Пантёлкин хотел спросить у всезнающего Блюмочки, что тот задумал, но не успел. Гондола наполнилась грохотом и дымом. Шлем не помог, Леонид прижал ладони к залитой болью голове, и прикрыл глаза, пытаясь сдержать стон.

Заработали пулеметы.

Этой ночью красный командир никак не мог заснуть. Впервые за многие месяцы очень хотелось курить, он достал подарок Генерального, закусил мундштук зубами. Не помогло, трубка была новой, еще не раскуренной, без табачного духа. Просто сухое мертвое дерево.

Краском сидел на узкой железной койке, держа в руках бесполезную трубку, смотрел, ничего не видя, в темное ночное окно и слушал гремевший на волне памяти ненавистный марш Чарнецкого. Большая Крокодила прусским шагом маршировала по комнате общежития, высоко вскидывая зеленые когтистые лапы и бодро подмигивая на ходу. Зеленая тварь торжествовала не зря, и марш вспомнился не просто так.

Он ошибся, и кажется, непоправимо.

Командир никогда не считал себя героем. Воевать пошел добровольно, из чувства долга, надеясь в душе, что победа Всемирной Революции воспоследует если не через полгода, то через год всенепременно. Когда же закрутило, потянуло по горящим фронтам, мечты стали скромными и очень конкретными: выспаться, поесть, выжить, вновь увидеть пропавшего без вести товарища… Грядущее представлялось уже не великим торжеством всепланетной Коммунии, а возможностью вернуться домой, снять опостылевшую форму, заняться чем-то таким, от чего не пахнет кровью.

Ничего не вышло. Родственников убила «испанка» в 1919-м, дом забрали соседи, он же, чудом уцелевший инвалид, вынужден донашивать то, что когда-то выдало интендантство. На костюм и пальто скопить не удалось.

Соглашаясь на работу в Техгруппе, демобилизованный краском рассчитывал и вовсе на самое малое. Работа по силам, жизнь в Столице, в перспективе, если повезет, институт. Во что все вылилось, не хотелось и думать. Выжить на фронте можно, большая часть ушедших на войну все-таки возвращается. На том фронте, куда он попал, шансы совсем иные.