Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

Я быстро с ней попрощалась и нырнула в подъезд. Было такое чувство, как будто я с нашей соседкой с пятого этажа поговорила. Аллах, прости меня, если я сказала что-то неправильное. Я теперь поняла за что тетя, Миясатка и все другие вокруг так не любят закутанных. За то, что они постоянно с тобой об Аллахе хотят говорить, а ты с ними споришь, но потом начинаешь бояться, что в этом споре сказала что-то против Аллаха, какими-то неосторожными словами обидела его. А он возьмет и тебя после этого накажет. А если бы всякие закутанные не заводили разговоров о нем, то ему не за что было бы тебя наказывать. Я теперь тоже боялась — мало ли, вдруг какие-то мои слова Аллаху не понравились и он сделает так, чтобы Махач меня забыл навсегда. В таких разговорах чувство появляется, будто идешь по канату. Неправильный шаг сделаешь вправо или влево, и упадешь, и все — Аллах тебя больше никогда не поднимет.

Сабрина, такая умная, думает, если у нее Исмаил умер, она теперь имеет право всем лекции читать. Конечно, если бы Махач умер, я бы в тот же день с ума сошла. Только Махач неправильными вещами не занимается, и как я его люблю, Сабрина своего Исмаила никогда не любила. Теперь она говорит, что в другой жизни с ним встретится. Как ей легче, так она и говорит. Если бы другая жизнь была, что, разве моя мать сидела бы там в раю спокойно, когда мне столько раз здесь, на земле, было плохо? Единственное, чего я хочу, — это выйти замуж за Махача и жить с ним счастливо в этой жизни. А что будет потом — я так далеко не заглядываю. Аллах, прости меня, если я сейчас сказала что-то неправильное.

* * *

Я наконец-то поняла, на что похож город. Он похож на бабушкин слоеный пирог. Бабушка готовит его редко, потому что он много времени отнимает. Сверху под тестом — картошка с кусочками сушеного творога, потом идет еще один слой теста, а под ним внизу — перекрученное мясо с перцем. Сначала, когда откусываешь, только картошку с творогом чувствуешь, и кажется, что это простая еда, потому что картошку мы часто едим. Но когда пожуешь, жирный острый сок мяса начинает течь по языку в горло, и тогда только понимаешь, что у пирога вкус не простой, что надо его есть осторожно. В городе тоже так: на поверхности как будто все порядочные — в мечеть ходят, молятся, садака дают, старших уважают, а когда чуть-чуть в городе поживешь, до тебя доходит, что у него тоже второй слой есть, и там очень много черного, нехорошего, острого, как перец.

Правильно та гадалка нам сказала — каждый сам свой выбор делает. Если бы дедушка знал, какой выбор перед тобой ставит город, он бы не показывал мне в детстве черного барана и белого. В селе так просто показать пальцем на белого барана, а в городе даже не видно сначала, какого цвета этот баран. Но все равно каждый сам виноват, потому что внутри что-то такое сидит, наверное, черное борется с белым. И когда ты хочешь выбрать черное, белое все равно бьет тебя по плечу и говорит — подожди, ты неправильный выбор делаешь. Я всегда чувствую, как белое бьет меня, но почему-то все равно показываю пальцем на черное. Зачем я это делаю? Может быть, шайтан, который звал меня в детстве, так и не оставил меня?

В тот день я хотела уйти после второй пары, лишь бы мне не идти по дороге с Сабриной. Меня тоже можно понять: Сабрина, которая пришла после зимних каникул, — это уже не та Сабрина, с которой я подружилась в начале года. Она больше не может нормально разговаривать. Когда я на перемене стала рассказывать ей о том, что видела, как Гаджиева вместе с новенькой садилась в машину к каким-то парням, она не захотела слушать и перевела разговор на Всевышнего. Клянусь, я хорошо к Сабрине отношусь, но зачем я должна всегда ее религиозные разговоры слушать?

Я спустилась в коридор, чтобы посмотреть расписание на следующую неделю. Кто-то сзади ко мне подошел.

— Хадижа… — позвал меня мужской голос.

Я повернулась. Это был друг Махача Шамиль, за которого он просил в столовой. Этот Шамиль еще смеялся над моим желтым костюмом.

— Давай отойдем немного, мне надо с тобой поговорить, — сказал он.

Все мысли разом пришли в мою голову — с Махачем что-то случилось, и он прислал Шамиля предупредить. Или Шамиль пришел сказать, что Махач уже женился, недаром я за эту неделю ни разу не видела Сакину. Или он, может быть, ничего не знает про нас с Махачем, и пришел опять просить у меня телефон.

Я отошла от расписания — туда, где раньше в углу сидела Нинушкина мама. Там было темно, но все равно в глаза сразу бросалось, какая у этого Шамиля испорченная кожа — вся в красных дырочках, как будто он оспой болел.

— Хадижа, давай куда-нибудь пойдем посидим. У меня к тебе важный разговор, — сказал он, в упор глядя мне в лицо.

Его взгляд был горячим, и я боялась, его глаза оставят такие же дырки на моем лице. Я подняла руку, потрогать свою щеку, она была гладкой.

— Я никуда не пойду, — ответила я. — Здесь говори, что хочешь сказать.

— Это серьезный разговор, — сказал он. — Тебе он нужен больше, чем мне. Это про Махача.

— Здесь скажи мне про Махача, — все равно говорила я.

— Здесь я не могу. Чего ты боишься? Что я тебе сделаю? Твои однокурсницы ходят с парнями, чай пьют. Сейчас же не Средние века. Если ты хочешь про Махача знать, давай сходим, посидим спокойно, без резких движений пообщаемся.

Я знала, что не надо мне с ним никуда ходить. Этот Шамиль, он мне чужой человек. Бабушка убила бы меня за один разговор с ним. Но если он хочет сказать мне что-то важное? Что-то такое, от чего зависит наше с Махачем будущее счастье? Клянусь, если бы Махач мне за эту неделю прислал хоть одно эсэмэс, я бы с ним не поехала. Но от Махача не было никаких новостей, как я могла отказаться узнать что-то важное о нем?

Мы вышли из университета, и он повел меня к серебристой иномарке.

— В «Академии» давай поговорим, — сказала я, чтобы никуда с ним не ехать.

— Там одни знакомые, поговорить спокойно не дадут.

Белое толкало меня в плечо и говорило не садиться в его машину. Но из-за того что я уже дала согласие, я не остановилась. Сколько раз уже такое со мной было — я знаю, что так делать не надо, но все равно делаю.

Мы поехали сначала по Двадцати Шести Бакинских Комиссаров, повернули налево и проехали продуктовый рынок «Анжи». Дальше уже начинался Редукторный поселок, а это далеко от центра. Я хотела остановить машину и выйти, но тут до меня дошло, что, наверное, он меня везет к Махачу. Или почему тогда он не поговорил со мной в машине? От радости у меня забилось сердце. Неужели я сейчас увижу Махача?

Я посмотрела на Шамиля. Он сидел ко мне боком и как будто внимательно следил за дорогой. Еще больше, чем его кожа, мне был противен его тонкий кривой нос. Его ноздри раздувались и показывали рыжие волоски. Клянусь, если бы он до меня дотронулся, меня бы сразу стошнило.

Мы проехали какие-то гостиницы и озеро. Наконец машина остановилось.

— Выходи, — сказал он.

Я вышла из машины и пошла за ним. Он подошел к какому-то низкому зданию, на котором сверху кривыми буквами было написано «Кальянная». Аман, зачем Махач позвал меня в такое место? Зачем я согласилась сюда прийти? Еще есть время остановиться — повернуться и убежать отсюда, думала я, но вместо того, чтобы убежать, я переступила порог.