Отягощенные злом - Александр Афанасьев

Николай сделал удивительное: выйдя в коридор, он остановился, провел ладонью по не слишком хорошо окрашенной стене, улыбнулся и подмигнул охране и свитским. Те ничего не поняли, но сделали важные и понимающие лица, выражающие готовность к немедленным действиям. А ведь если так рассудить — сама СЕИВК девятиэтажный особняк на окраине не так давно отгрохала, да и стены там явно не суриком крашены…

Вышли на улицу. Снег перестал, зато полил дождь. Мелкий, моросящий. Николай быстро шел вперед, к сухим докам и к сдерживаемой заводской охраной и полицейскими исправниками толпе рабочих верфи. Небо будто плакало…

Выстрел раздался как хлопушка, негромкий треск, точно игрушечного пистона. Один — и тут же еще три, один за другим, в темпе пулеметной очереди. Затем еще два. Только когда один из преображенцев — два метра, косая сажень в плечах — споткнулся и растянулся во весь рост на бетоне, все как из оцепенения вышли. Было сыро, холодно, мерзко, все продрогли, промочили ноги и думали только об этом…

— Справа вверху! — крикнул кто-то.

И мы побежали вперед…

Я шел слева от Государя, отставая на несколько шагов, сразу за двумя казаками Императорского конвоя, охраняющими Николая. Стрелка я не видел и, к стыду своему, не понял, что происходит, пока казаки не бросились на Царя, чтобы прикрыть собой. Но так получилось, что путь вперед был свободен, и я побежал вперед, а за мной еще кто-то. Оружия у меня не было, но мне на это было плевать…

Исправники и заводская охрана просто растерялись, не зная, что делать, они не сдержали толпу, и люди бросились к своему Государю. Навстречу нам.

Меня едва не сшибли с ног — не знаю, как устоял. Лавируя, отпихиваясь от бегущих людей, мы продвигались вперед, кто-то что-то кричал. На тот момент я почему-то не воспринимал ситуацию как что-то серьезное, мне казалось, что в Николая даже не попали. Выстрелы были похожи на пистолетные, а из пистолета на большой дистанции попасть очень сложно…

Навстречу попался исправник — набухающий черным синяк под глазом, пистолет в руке. Тоже растерян и не знает, что делать. Я рванул его за рукав шинели:

— Давай за мной!

Напор толпы уже спал, под ногами хрустят пластиковые стаканчики: в ожидании Государя рабочие грелись горячим чаем. Снег и лед — на бетонных стапелях и причалах, черные громады доков. Куда бежать — непонятно. Господи… даже вертолета ведь нет.

Еще один выстрел, на сей раз совсем рядом, — и жалкий заячий вскрик, перекрещенный чьим-то могучим ревом.

— Туда!

Проскочили один из доков, перескочили наскоро сварганенную трибуну, полетели вниз — именно полетели, я упал так, что искры из глаз, на адреналине тут же вскочил. У второго дока — небольшая волнующаяся толпа, какие-то вскрики.

— Стреляй!

И едва успел отбить ствол вверх. Воистину заставь дурака богу молиться…

— В воздух, дурень!

Подбежал еще кто-то, из преображенцев и исправников, и небольшой кучкой мы бросились на толпу, расталкивая и расшвыривая ее. Среди корабелов хлюпиков нет, работа мужская, в основном архангельские мужики работают, такие, что и медведя заборют, но как-то удавалось прорываться вперед. Люди неохотно расступались…

В центре всей этой катавасии какой-то детина кого-то топтал… как казачка танцевал. Мы бросились на него вдвоем, я и исправник, детина повел плечами… как танк, право слово. Я ударил его коленом… получилось не так хорошо, но он все же обратил на нас внимание, начал поворачиваться с каким-то ворчанием.

— Стой! Стой, говорю!

Я отступил на шаг. Краем глаза заметил лежащего на бетоне, в тесном кругу рабочих, человека в толстом, теплом зимнем пальто. Кепка отброшена в сторону, лежит втоптанная в грязь.

— Не убивай! Не убивай!

Только тут я увидел, что мужик ранен, хотя ему, видимо, было все равно.

— Пахома убил… — сказал мужик.

Этого не хватало…

— Это террорист, — сказал я, — ему все равно петля. Зачем грех на душу берешь? Пускай все по закону будет.

Кожей чувствую: сейчас стоит что-то кому-то заорать — и затопчут и нас вместе с этим ублюдком. Хоть мы и не покусители ни разу — а в бетон втопчут.

Рабочий шагнул назад. Еще один из первых рядов толпы шатнулся вперед, пнул избитого под ребра.

— Гнида сицилистская… — веско сказал он, — чтоб тебе и на том свете покоя не было…

— Машину сюда! — закричал кто-то. — Машину!

— Давайте его к катеру! — крикнул я. — Мужики, несите его к катеру! Отправим в Петербург на катере!

И в этот момент вдалеке громыхнул гулкий хлопок… как камера у авто лопнула, от которого у меня сердце сжалось. Потому что я слышал такое много раз…

Причаливая к кронштадтскому пирсу — мы шли на разъездном заводском теплоходике, — я увидел группу офицеров на пирсе, в полной форме. Первое, что они мне сказали, когда удалось ошвартоваться при бьющей в пирс мелкой, но злой волне, — Его Императорское Величество Император Николай Третий Романов скончался…

Что движет террористами, которые верят настолько, что готовы отказаться от своей жизни, как от проигранной карты, только чтобы совершить свой безумный акт, прокричать что-то жалкое и оскорбительное в лицо обществу и народу на суде, что услышат и поймут лишь такие же ненормальные, как и они сами? Несмотря на то что история России полна крови и террора, несмотря на то что мы живем в обстановке почти не прекращающегося террора вот уже сто пятьдесят лет,[64]мы не знаем ответа на этот вопрос. Возможно, и не хотим знать, чтобы оставаться самими собой.

Но есть еще более страшный вопрос. Что движет русскими, которые отреклись от Родины, от народа, от Престола и стали террористами и исламскими экстремистами? Вопрос этот был настолько тяжел и страшен, что его даже не хотелось задавать.