Сердце принца-ворона - Тессония Одетт

– После ухода мамы все эмоции омрачились, – с горькой усмешкой продолжает Франко. – Тени перестали слушаться. Когда я плакал или горевал, они расползались по коридорам, заполняя их темнотой. Никсия не подавала вида, но я явно расстраивал ее, внушал недовольство своими проявлениями скорби. Конечно, она не упрекала, но… я и сам чувствовал себя виноватым. Ведь я сердил ее и пугал вспышками эмоций обитателей дворца. Целыми днями слуги справлялись о моем самочувствии, пытались подбодрить и объяснить, что не стоит так расстраиваться. Тогда-то они и подарили мне эти инструменты и пригласили музыкантов, чтобы успокаивать меня и помогать заснуть. Я ценил их усилия, наслаждался музыкой, но терпеть не мог жалости и отвращения. Я хотел лишь скорбеть в одиночестве, а все остальные пытались вернуть меня к нормальной жизни.

От его рассказа в горле встает ком.

– Франко, зачем тебя заставили почувствовать, что твое горе неправильно?

– Мы ведь неблагие, – пожав плечами, поясняет он. Обойдя еще раз вокруг пианино, он снова прислоняется к инструменту. – Мы можем принимать благую форму, но чтим старые обычаи, ценим свои инстинкты. По крайней мере, так всегда говорила сестра. Хотя иногда я сомневаюсь, что она по-прежнему так считает. Никсия изменилась за последние несколько лет. Может, именно поэтому она так отчаянно пытается удержать трон, чтобы он остался в нашей семье. Возможно, она понимает, насколько мы уязвимы, просто потому, что научились слишком много чувствовать.

Я не представляю, о чем он, но продолжаю играть мелодию, навеваемую выражением его глаз.

Он встряхивает головой, словно пытаясь прояснить мысли.

– В любом случае, я довольно быстро понял, как избавиться от жалости и вопросительных взглядов. Я перестал стенать, бунтовать и начал вести себя так, будто все в порядке. Чтобы успокоить окружающих, в ход пошли юмор и лесть. Наконец меня оставили в покое. И наедине, вдали от чужих глаз, я мог спокойно предаваться скорби.

Не переставая играть, я все же не могу отвести от Франко глаз. После его рассказа многое встает на свои места. Я ведь уже поняла, что с помощью грубых замечаний или беспечных шуток он частенько уклоняется от серьезных тем. Теперь я знаю почему.

– Моя очередь, – произносит он. – Твой отец жив?

Пальцы замирают, и диссонирующая нота повисает в воздухе. Внутри все сжимается, во рту внезапно пересыхает. Я касаюсь пальцами шеи в поисках медальона, но его там нет.

Франко подходит на шаг ближе, в глазах его плещется беспокойство.

– Прости, Эм. Ты не обязана отвечать.

Глубоко вздохнув, я перевожу взгляд на руку, все еще лежащую на клавиатуре. Пальцы сжимаются в кулак над клавишами. Конечно, я не обязана отвечать. Я знаю.

– Все в порядке, – мягко произносит Франко.

Сделав несколько глубоких вдохов, я разжимаю пальцы и снова опускаю их на клавиши. Убираю руку с горла и вновь начинаю играть. Но в этот раз мелодия выходит мрачной, протяжной, зловещей…

– Мой отец мертв, – шепчу я.

Франко даже не шевелится и ничего не говорит в ответ. По его молчанию я понимаю, что, если захочу, такого ответа будет вполне достаточно. Он не станет давить на меня, убеждать и просить о той же искренности, с которой рассказывал свою историю.

Может, именно поэтому я продолжаю.

– Раньше я пела, – рассказываю я. На мгновение мелодия становится выше, легче, веселее – вроде той, что я наигрывала, говоря о маме. – Приходящие к нам гости частенько умоляли меня спеть. Но я взрослела, и становилось все очевидней, что мое пение обладает силой – усиления, как объяснила мама. Когда люди слушали, они наслаждались. И чем больше, тем сильнее росло удовольствие; они успокаивались, становились радостней, наслаждались красотой. Это был дар. По крайней мере, так мы думали. – Мелодия вновь сменяется более глубокой и навязчивой, но звучит неровно, беспорядочно. – После смерти мамы я продолжала петь. Отец говорил, что, используя унаследованную силу, я оказываю ей честь. Я цеплялась за эту магию, и она позволяла мне переживать самые трудные времена. Особенно после того, как отец снова женился. – Музыка становится более низкой и громкой. Слезы щиплют глаза. – Когда я пела в последний раз, то убила своего отца. – По щеке стекает слеза. – Это случилось после званого обеда, когда мы все пили чай в гостиной. Меня попросили сыграть и спеть. Помню, как я взглянула на отца, поймала его взгляд поверх чашки. В его глазах светилась гордость, и я ощутила, как такое же чувство растет у меня внутри. Меня переполняла благодарность – ведь, несмотря на гибель матери, я все еще могла дать отцу ее частичку, принести радость. Я отвела взгляд лишь на мгновение. – Два резких аккорда. – А потом услышала звон посуды. – Три резких аккорда. – Я вскочила из-за пианино и бросилась к нему. Он схватился за сердце; вызванные мною слезы все еще блестели у него в глазах. Он умер до приезда лекаря.

Я тяжело дышу, руки замирают над клавишами. Сквозь блеск наполняющей глаза влаги я больше ничего не вижу. По щекам катятся дорожки слез и падают на пианино.

Я ощущаю, как дергается скамейка, слышу раздающийся поблизости тихий голос Франко, в котором проскальзывает напряжение.

– Его убила не твоя песня.

– Именно она, – полным эмоций голосом восклицаю я. – У него и прежде были проблемы с сердцем. А я заставила его ощутить слишком многое… Эмоции подавили его и убили.

– Кто это сказал?

Конечно, моя мачеха, но я всегда знала, что она права.

«Тебе следовало думать головой, – вновь и вновь повторяла она после его смерти. – Я ведь просила тебя не петь, но ты не послушалась. Тебе, как обычно, нужно было покрасоваться!»

Я терпеть не могла, когда она так говорила. Я никогда не пыталась музыкой привлечь к себе внимание. Но в одном мачеха не ошибалась. Сердце отца было слишком хрупким, и мне не следовало петь.

– Я его убила…

– Ты этого не знаешь. Может, ты так и не поймешь, что случилось на самом деле, но не смей винить себя. Твоя мать была права. Твое пение – дар. Оно прекрасно.

Я смаргиваю слезы и поворачиваюсь к Франко. Теперь я вижу его довольно отчетливо. Он сидит на скамейке рядом со мной, гораздо ближе, чем я предполагала.

– Я опасна, – возражаю я. – Смертельно опасна.

Он, не дрогнув, выдерживает мой пристальный взгляд.

– Я тоже, – твердо произносит он, но в его словах не слышится угрозы. Я ощущаю в них нечто мягкое и в то же время сильное. Понимание. И дух товарищества. Убежденность…