Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– Знаете, я ужасно рад, что к нам вас прислали. Вы такая… уверенная. А это в нашем разведческом деле – самое важное. К тому же вы красивая, а красивым везет, ей-богу. Вот увидите, сегодня все пройдет как по нотам.

Стася молча пожала плечами. Ей, собственно, пока ничего не грозило.

Она снова повернулась к крыльцу – и вовремя. В дверях показался Костров в своей выгоревшей добела гимнастерке, в перетянутых ремнях, с мальчишеским лицом, черным от загара – он отступал от самого Вильнюса. И что-то в этом нынешнем его лице с первого мгновения не понравилось Стасе, но она продолжала сидеть, высоко подобрав одну ногу, словно одинокая гордая нездешняя птица.

Костров широко улыбался, подходя, и с каждым шагом широкая улыбка его делалась все фальшивей.

– Что такое? – сухо поинтересовалась Стася.

Костров повел широкими плечами и трудно сглотнул.

– Видишь ли, – почему-то обратился он к ней на «ты». – Такое, в общем, дело… – Он вдруг грязно выругался и сплюнул. – Ситуация, скажем так, не ажур…

– Да говорите спокойней и толком. А если не знаете значения слова, то незачем его и употреблять. Ажур – это способ ведения бухгалтерии, когда все записи делаются в день совершения операции, только и всего. Ну, старлейт, смелее.

Он неожиданно протянул руки, ссадил ее с плетня и, приобняв, повел в сторону уже темнеющего поля. И снова волна гадливости и смурного желания залила Стасю.

– Ну же, ну! – почти крикнула она.

– В общем, так… Ты ведь по документам Станислава, да? – Стася коротко кивнула. – Тогда можно я буду называть тебя не Стася, а Слава? Так ведь лучше, правда? – смущенно перебил он сам себя. – Слава! Какое имя для разведчицы, а?

– Для переводчика, – оборвала она. – Неужели вы всегда с женщинами так долго тянете волынку?

Костров вдруг густо вспыхнул, убрал руку и встал перед ней.

– Операция запланирована на одиннадцать тридцать. Разведотряд в составе четырех человек должен будет выйти в сторону Шимска. Линия фронта начинается уже за станционной водокачкой. Есть сведения, что 56-й моторизованный корпус Манштейна прикрыт плохо, и есть возможность взять его в клещи и…

– Зачем вы это рассказываете мне? Я не стратег и не тактик, уверяю вас.

– Я рассказываю это вам, Слава, потому, что вы идете с нами.

Нет, у нее не поплыло в глазах, не заколотилось сердце, а только на мгновение стало тоскливо и пусто, как будто весь мир превратился в серую безжизненную пустыню. Промелькнули лица матери, брата, даже бывшего мужа и скрылись в беспросветной тьме…

– Дело в том, что сейчас в связи с неопределенностью линии обороны переход опасен, а от нас зависит слишком многое. Тащить «языка» рискованно – лучше допросить на месте, а уж обратно кто-нибудь из четверых всяко прорвется…

– Вы хотите сказать, что все мы… смертники?

– Нет, вовсе нет! Я же говорил, что чую – все обойдется! Только вам сейчас придется срочно пойти и взять у нашего старшины вместо юбки штаны потолще – болота здесь непролазные. А словарь вам не нужен?

Стася презрительно смерила его взглядом.

– Omnia meum mecum porto[3], – усмехнулась она и постучала костяшками пальцев по лейтенантскому высокому лбу.

Ночь была жаркая, летняя – только бы валяться в стогу с горячим парнем, а они лежали на болоте с чахлым кустарником. От запаха дурники, поначалу приятного, а потом чудовищного, раскалывалась голова и отчаянно тошнило. Стася на миг с ужасом подумала, что, вдруг, если она забеременела от Афанасьева… и судорога невольно свела живот. Только не это, только не от него… Чуткий Костров, лежавший неподалеку, сразу что-то почувствовал и неслышно подполз вплотную.

– Знаешь, сколько у меня уже было таких лежаний и ожиданий? – горячо зашептал он, щекоча влажным дыханием ей ухо. – А вот жив и хоть бы что, чего никак нельзя сказать о фашистах, с которыми имел дело. Здесь главное что? Спокойствие и осмотрительность. Бояться и лезть напролом – последнее дело. Фашисты хитрющие и сноровка у них о-го-го! А ты будь похитрее и, главное, про товарищей не забывай – иначе непременно зарвешься и все пропало… А ты красивая, – опять ни к селу ни к городу повторил он, и Стасе вдруг захотелось закрыть глаза, забыть обо всем и перевернуться на спину под пьянящий запах дурники. – Но ничего, уже скоро…

И действительно, за его словами, как и было обещано, грохнул взрыв справа от водокачки – это полковая артиллерия отвлекала немцев. Костров рванулся вперед, и Стася, не помня себя, невольно побежала за ним, чувствуя себя намертво связанной с этим высоким красивым парнем в потной гимнастерке. Неожиданно впереди со стороны шоссе послышались выстрелы.

– А, в бога душу мать!.. – ворвался в затуманенное сознание Стаси крик Кострова, и в тот же момент он рухнул на нее, закрывая все вокруг. Пули трещали, выли, свистели немилосердно, и сквозь их вой Стася с трудом разобрала проклятия в адрес разведчиков-гвардейцев соседнего полка, позорно просравших то, что в полукилометре от места их перехода строительная рота фашистов чинила шоссе. Потом загрохотало уже так, что мир потерял привычные очертания, и горячие струйки потекли Стасе за шиворот, собираясь внизу и тяжеля ватник на груди. А потом стало совсем тихо.

Понимая, что Костров мертв, Стася звериным чутьем знала, что надо лежать не шевелясь, что так немцы, может быть, пройдут мимо, если вообще пойдут сюда. Чего им здесь делать ради них двоих, ну четверых? Лицо ее стянуло чужой запекшейся кровью и, когда приоткрыла один глаз, то с трудом увидела серебряный лунный столб над кустиком дурники. «Никуда больше не пойду, ничего не хочу, ни родины, ни счастья, – равнодушно подумала вдруг она. – И никому я не нужна… как и мне никто. Бедный мальчик, – тяжело, как сквозь вату, подумала она о том, кто лежал на ней, безжизненный и, наверное, теперь святой. – Я так и не узнала, как его зовут. А целовал он, наверное, крепко, не то что этот энкавэдэшный слюнтяй… Но и его жалко. Только себя не жаль. Хоть бы умереть скорей, скорей…»

На секунду усмехнулось ей веселое и сердитое лицо брата, но оно говорило о жизни, а она хотела теперь только смерти. И решительным движением Стася высвободилась из-под мертвого Кострова и легла рядом, как с живым, обняв за плечи и прижавшись щекой к белому от луны лицу.

Наверное, она забылась, потому что когда снова открыла глаза, то увидела, что луна спряталась, что уже светает, и что в этой предрассветной обморочной мгле явственно слышно чавканье приближающихся шагов. Шли несколько человек, и шли чужие.

«Вот и все», – не то с ужасом, не то с облегчением подумала Стася и еще крепче обняла мертвого Кострова.

– Guck mal, eins Weib[4], – без всякого удивления сказал голос совсем неподалеку.

– Russische Romeo und Julia![5]– хохотнул другой.