Дверь в стене тоннеля - Николай Черкашин

Гербарий все понял, сжался и затих.

Еремеев снял трубку радиотелефона и, набрав номер дежурного охранника, передал бывшему шефу:

– Скажите ему, чтобы вся охрана ехала к вам на Солянку.

– Что вы собираетесь делать?

– Побеседовать с вами с глазу на глаз. Без посторонних лиц. Ну, же!

Голос Еремеева не оставлял никаких надежд на иной исход их отношений.

Герман Бариевич отозвал охрану.

В Засенежье они въехали, когда уже стемнело. Железные ворота Еремееву пришлось открывать самому.

Он втолкнул Гербария в пустую кунацкую. Под телефонным аппаратом нашел записку Карины: «Я в Москве. Позвони!» Оборвал телефонный шнур. Огляделся по сторонам. Комната без окон. Камера, а не комната. Черта с два отсюда выберешься. Сам не раз приглядывался.

– Ключи!

– В плаще…

Он отыскал в кармане брошенного на кресло плаща связку ключей и запер кунацкую на два оборота мощного замка. Пробежал по остальным комнатам. Дом был пуст.

В кабинете шефа остановился перед сейфом, отыскал в связке нужный ключ. Бронированная дверца плавно отошла в сторону… Кубическое нутро поразило его своей пустотой. Лишь в самом углу лежали две пачки стодолларовых купюр. Зато в «секретке» он обнаружил пластиковый футлярчик из-под зубоврачебных боров. Вместо сверл в промаркированных гнездах поблескивали стерженьки-модуляторы. Разбираться в обозначениях было некогда, хотя там наверняка хранился электронный ключ и от его жизни. Еремеев сунул футлярчик в карман и вытащил из «секретки» еще одну вещицу – агатовую шкатулку, заполненную на две трети золотыми зубными коронками и обручальными кольцами… Золотые слепки чьих-то сгинувших тел…

Он бросился вниз, в бункер. Его колотила нервная дрожь. Еще в коридоре услышал воющий гул костомолки. Распахнул дверь.

– Наиль! Вчера не привозили дв… – и осекся. Между пакетов с костной мукой стоял поколенный протез. «Made in Кандагар» чернела выжженная на пластмассовой голени надпись. И чуть пониже «I love Lena». В углу, в груде разношерстной одежды, валялась знакомая куртка-камуфляжка. Он пошарил в карманах и вытащил блокнот. Бывший майор Тимофеев писал стихи.

Он пролистал страницы. Строчки плыли, двоились в глазах:

Он сунул блокнот в карман и выключил дробильный барабан.

– Кончай работу, пошли со мной! – крикнул полуоглохшему Наилю. Парень охотно двинулся за ним в коридор. Они вошли в отсек-«аквариум». Шарпей, опустившись на четвереньки, разглядывал, как пляшет под водой очередной скелет. Он даже не оглянулся на вошедших.

– Так его, так! – подзадоривал он хищных рыбок. – Работайте, милые, рабо…

И полетел в бассейн от мощного пинка под зад. Вой санитара-садиста перекрыл лязг железной двери. Еремеев каблуком забил задрайки до отказа.

В операционной, к счастью для хирургов, никого не было. Погром, который Наиль с Еремеевым устроили в четыре ноги и четыре руки, мог сравниться лишь с взрывом гранаты.

Выскочили наверх. И вовремя. В открытых воротах помигивали стоп-сигналы черного «мерседеса», того самого, что привез Германа Бариевича в яхт-клуб и теперь увозившего его невесть куда.

Как он выбрался? Кто его выпустил?

У машины крутился сенбернар, царапая лапами заднюю дверцу. Радик? Он тоже в машине?! Как он мог забыть про него?! Приехал на своем псе и открыл кунацкую? В самом деле, что стоило Гербарию соединить жилы оборванного шнура и позвонить своему компаньону…

Растяпа!

Еремеев бросился к «джипу». Наиль за ним, вскочили, взревел мотор – за «мерсом»!

Очень скоро Еремеев убедился, что «джип» весьма уступает в скорости «мерседесу», а сам он – в шоферском искусстве – водителю Гербария. Правда, на одном из поворотов ему удалось почти догнать ускользающую машину, фары высветили в заднем стекле крохотную головку Радика. Но едва они выбрались на ленинградку, как «мерс» рванул вперед черной молнией.

Еремеев гнал его до поворота на Шереметьево, и только там понял безнадежность погони. В аэропорту их не взять. Там они под охраной закона.

* * *

Обратно ехали вдвое медленнее – не хотелось рисковать на мокром асфальте. Наиль сидел рядом, еще не веря в свое избавление, жадно разглядывая осень, пылавшую по обочинам купинами осин. И дождь, нудный, серый, как сумерки, дождь, должно быть, казался ему самым прекрасным из всех дождей.

Еремеев включил приемник, отыскал программу «Ретро».

Дай бог, чтобы твоя страна Тебя не пнула сапожищем. Дай бог, чтобы твоя жена Тебя любила даже нищим!

Наиль сделал песню погромче. В эту минуту она обоим показалась небесным откровением, которое звучало на этом забитом машинами шоссе только для них.

Перед въездом в Москву дождь кончился, будто иссяк, иссушенный дурным теплом огромного города.

– Отвези меня к дому, – попросил Наиль.

– Куда?

– На Самотеку. Только ты первый зайди, а то мать умрет от радости.

Так и сделали. Еремеев ткнул почему-то незапертую дверь в старом, жаждущем ремонта краснокирпичном доме. Вышла старуха башкирка в стеганом домашнем халате.

– Гульфия Хамзеевна? У меня для вас добрые вести. Только поберегите сердце…

– Наиль? – вскрикнула старуха.

Сын не выдержал этого крика и бросился к матери. Откуда-то повыскакивали сестры, вошли мужчины и деды. Еремеев и представить себе не мог, сколько родственников может быть у одного человека. Сами собой сдвинулись и накрылись столы. Заиграл курай… Под общий шум и радостный гвалт Еремеев выбрался из квартиры.

С тяжелым сердцем отправился на Преображенку. Ноги сами собой принесли его к старинному храму Ильи Пророка. Поставил свечи за упокой души новопреставленных рабов Божьих Анатолия и Павла, Тимофеева и Артамоныча. Потом заказал на свечном ящике панихиду по обоим воинам.

* * *

Он встретил Карину возле дома – она выгуливала Дельфа, взял у нее поводок, и пошли вместе к Архиерейским прудам. Дельф азартно мышковал в осенних листьях, разгребал их передними лапами, фыркал и улыбался от уха до уха.

– Можешь меня поздравить, – сказал Еремеев, – да и себя тоже: с сегодняшнего дня мы оба уволены. И без выходного пособия.