Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Помахала ему рукой – и с мертвой улыбкой прошла мимо. Хотя идти ей никуда не хотелось. Она перешла на другую сторону улицы – и вернулась домой. А там, в подъезде, поджидал ее муж Альберт. Он был снова пьян – и опять громко требовал, чтобы Аня вернулась к нему – «хотя бы ради ребенка». Она не хотела его впускать в квартиру, ведь скоро должна была вернуться ее мать, но Алик оттолкнул Аню от двери и прошел первым. В коляске проснулся сын и громко заплакал. Она сунула ему в рот соску. Пьяный муж гундел уже на кухне. От всего этого на душе стало совсем тоскливо – и Аня вдруг подумала, что больше нет никаких сил и дальше так жить невозможно.

Оставив ребенка в коляске, она закрылась в ванной комнате, достала из аптечного шкафчика флакон с таблетками тазепама – и высыпала в ладонь все содержимое флакона. Налила в стакан воды и, давясь, проглотила всю эту кучу таблеток… Ей очень, очень, очень хотелось умереть. Но и тут помешали. В дверь ломился муж.

– Анька, открой! – кричал он. – Открой по-хорошему! Ты еще пожалеешь, Анна! Пожалеешь, но будет поздно!

И он оказался прав. Она пожалела – но было поздно. Потому что, когда, почуяв неладное, она выбежала из ванной комнаты, в квартире уже никого не было. И окно было настежь распахнуто. И в коляске не было ее синеглазого сыночка Сани. А когда она выглянула в окно, то увидела, что ее несчастный муж и ее невинный сыночек лежат там, внизу, на асфальте, и спасти их никак уже невозможно.

А ее саму – спасли. Откачали, промыли желудок, продержали неделю в больнице. Похороны мужа и сына прошли без ее участия. И долго еще после этого она пребывала словно в мучительном затянувшемся сне – и боялась, боялась проснуться.

Вот так он разрушил ее жизнь, погубил ее мужа и сына (своего сына!), а спустя месяц от инсульта умерла и ее мать (не смогла пережить гибель любимого внука). И сама Анна, оставшись в пустыне кромешного одиночества, утратила желание длить свое жалкое существование. По утрам не хотелось просыпаться и вставать с затхлой постели, не хотелось идти на постылую работу в диспансер, где детские лица и голоса наводили на нее тоску, не хотелось возвращаться домой, где из каждого угла на нее смотрели призраки, а к тому страшному окну, из которого… к тому окну она вообще подходить боялась. Не хотелось есть, не хотелось пить. Не хотелось жить. Почти ежедневно она навещала могилы своих родных, погубленных ею. Каждый раз, проходя мимо кладбищенской церкви, ловила себя на желании зайти туда… но зачем? Ведь она была неверующей (так ей тогда казалось, хотя огонек веры всегда теплился в ее душе), некрещенной, не соблюдавшей посты, не знавшей ни единой молитвы. Но однажды – зашла, вернее, ноги сами завели ее в храм, и она спохватилась, лишь когда уже оказалась возле алтаря.

В тот же день она познакомилась с батюшкой, отцом Виктором, который давно уж ее приметил и в этот раз сам к ней подошел. Нет, не случайной была эта встреча, и разговор их был не случаен – Анна потом поняла, что иначе и быть не могло, иначе бы она просто не вынесла тяжести своего горя.

Отец Виктор был молод, чуть старше ее, но казался совсем юношей. Круглолицый, кареглазый, с ямочками на щеках, с редкой русой бородкой. Он был очень с ней откровенен, Анне даже вдруг показалось, что священник и сам хочет исповедаться, и она охотно выслушала его рассказ о себе.

Когда-то, не так уж давно, он учился в пединституте, увлекался рок-музыкой, поэзией, сам сочинял стихи, писал тексты песен для студенческого рок-ансамбля, и о священническом сане даже не помышлял. «Я и в Бога-то никогда не верил! – смеясь, признался ей отец Виктор. – Воспитывался в безбожной семье, рос в безбожной стране… И вот поди ж ты! Господь меня сам нашел, от Него не скроешься!» А к вере он пришел после того, как, наслушавшись магнитофонных записей с рок-оперой «Иисус Христос – суперзвезда», начал заглядывать в Евангелие, а потом увлекся и Ветхим заветом, потом стал собирать русскую духовную музыку… И пошло, поехало. «Словно окно в душе распахнулось! – восклицал радостно отец Виктор. – Словно прозрел наконец, проснулся после долгой спячки!..» И так заразительно смеялся, так блестели его карие глаза, так забавно, по-мальчишески, топорщилась редкая его бородка, что не верить ему было невозможно, нельзя было без улыбки слушать его жаркие слова, и хотелось слушать его и слушать, чтобы говорил он и говорил…

– Так и бросил я пединститут, – смеясь, продолжал отец Виктор. – Хотя дело хорошее – деток учить, богоугодное дело… Но – не мое! Попал в армию, отслужил два года, потом сразу поступил в духовную семинарию, а потом получил приход в этом храме, и вот – я здесь! – И он широко развел руки, и этот его слегка театральный и немного ребячливый жест почему-то вдруг так ей понравился, так ее тронул, что Анна схватила священника за руку и прижалась губами к этой руке, и заплакала.

Он не отдернул руку, не пристыдил ее.

– Поплачь, поплачь, – сказал уже без улыбки. – Слёзы душу омоют – душа чище станет. Спаси тебя Господь, бедная ты сирота.

– Батюшка, я так виновата! – вскричала она, опускаясь пред ним на колени. – Я столько душ загубила! Мужа, сына… и маму свою… И нет мне прощения! Если б вы знали, батюшка!..

– А я все знаю, – сказал он, кладя ладонь ей на голову. – Будем вместе молиться – и легче станет. Вдвоем-то всегда легче…

– Помолитесь за меня, батюшка! – заливаясь слезами, жарко шептала Анна. – Мое сердце мертвое, у меня внутри все сгорело… Как мне жить?

– Плачь, плачь, сирота, – повторял священник, и на его глазах тоже вдруг блеснули слезы, и он заморгал смущенно. – Ты приходи сюда чаще, я постараюсь тебе помочь…

Она уволилась из диспансера, отец Виктор пристроил ее при храме. Убиралась, следила за порядком, продавала свечи, церковные календари и прочие духовные книжки. Когда узнала, что отец Виктор живет не один, а с матушкой Ольгой (а как иначе? Иначе священнику православному и нельзя), и у них уже трое детей, – то сперва очень даже расстроилась, поймав себя на тайной, неосознаваемой ею самой, греховной надежде – стать подругой его жизни («матушка Анна!» – шептались бы все вокруг, провожая ее восхищенными взглядами), – но тут же накинулась мысленно на себя с упреками: «Ах ты, гадина! Стерва! Ишь, чего задумала! Всё неймется тебе, паскуда? Всё тянет на сладкое? На кого покуситься хотела, сучка?!..» И она после этого дня три не появлялась в церкви, сказавшись больной, маялась от стыда, а потом появилась вновь – притихшая, бледная, смиренная. И об этом своем греховном помышлении она отцу Виктору ничего не сказала, не заикнулась, не осмелилась даже в исповеди ему признаться.

«Боже мой, – думала Анна, – что ж я за человек?! Неужели и все люди – такие? Неужели у каждого в душе – клубок змей и жаб? Если так, как же можно жить с этим адом в душе? Как живут люди?»

Она оглядывалась вокруг – и убеждалась: живут, еще как живут, легко оправдывая себя и во всем обвиняя судьбу, обстоятельства и других людей. «Господи, прости нас всех! – шептала Анна, склоняясь перед иконой Спасителя. – Мы слабые люди, а вокруг – столько соблазнов… И плоть наша так слаба и податлива… и душа – так лукава… очень трудно ведь устоять, Господи!..»