Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

рук падала колом вниз меж двух плотных рядов ёлок. Тут уже притёмки. Сквозь сомкнутые ветки совсем неба не видать.

30

Не путайтесь под ногами у тех, кто ходит на голове.

А. Ботвиников

Игра назначалась на шесть.

А уже настучало минут двадцать лишку, когда мы подъехали к лугу.

Хозяева сидели кружком. С подозрительной живостью что-то доказывали друг дружке. Сидя метали чёрную икорку?

Встретили они нас открытым холодом.

— Здоровко, харакиряне! — кинул в приветствии руку наш папа.

Хозяева опустили лица.

— Полный опупеоз! Что происходит? Разве здесь не торжественное открытие дорогого мундиаля?[131] Тогда почему я не вижу хлеб-соль на расшитом рушнике?.. А! У вас не нашлось сольки? Сплошала торговля, не завезла? Тогда б хоть поздоровкались, что ли? Это б вашу репутацию не замазало. Чё всё молчаком? По ком траур? Таракан в сучке ногу увязил? Или блошка с печки упала? Всё равно, миляги, так не встречают дорогих ненаглядных гостей.

— Таких, как вы, — только так! — в упор отбарабанил проламывающимся баском коренастый толстун Костик Сотников. Штатный их капитан.

— Ясней?

— Гля на часы. Всё скажут!

— Подумаешь! — присвистнул Алексей. — Опоздали. Не велика горя. Я не английская королева, чтоб никогда не опаздывать. Начнём на полчаса спозже, земля не бросит крутиться.

— Земля тут ни при чём. А ФИФА спокойнушко впаяла б вам поражение. Приравняла б опоздание к неявке.

— Я вам такую фифочку дам — век помнить будете! — На бегу пастух Василий так сильно щелканул кнутом, что все невольно угнулись. Позади него, по ту сторону площадки, паслись в бузине козы. — Кто я издесь? Судья? Иля не пришей козуле бантик?

По уговору, гости выставляли своего судью на поле. А хозяева ублаготворялись лишь судьями на линиях. Зато двумя!

Сегодня наш Василий судья в поле! Заглавный шишкарь! Самая головка!

— Один в поле не воин, пускай и судья, — подбивает клин под Ваську мотористый кощейка с рыбьими глазками. Он рыжеват и за то прозвали его Каурым. У него было и второе прозвище. Француз. Он говорил в нос, гугнявил.

— Ты что намёком мажешь? — Алексей лодочкой подставил ладонь к уху, как это делают глуховатые старики.

— А то… Пускай будет он вам подсуживать, а мы и так вас наглядно раскокаем!

С разбойничьим подсвистом Алексей выставил кулак из-под локтя.

— Не хвались, кума, горшками! — выкрикнул скандальным дискантом всё тот же тоскливый визжун со шрамом на щеке. — Полную таратайку дровишек повезёте отсель. Не только на разжижку — всю зиму хватит топить!

Угрозы цеплялись одна за одну, как пальцы шестерёнки.

— Оя, мужики, паралик тя расшиби! Кому-т я уж и сыпану сольки на хвост, оя и сыпану-у! — ворчит Василий. Голос в нём ворочается невидимым медведем, как гром в небе. — А ну закрывай мне тары-бары на три пары!

Он оглушительно выстрелил длиннющим кнутом.

Кнутобой присмирил базар.

Скоро водворённый мир несколько подивил Василия. Похоже, он сам не ожидал, что вот так враз ухватит полную власть и над молодым вертоватым людом, как над козьей дикой ордой. Разок всего-то подал голосок Петрович (кнут свой он звал Петровичем) и масаи ша, примёрли.

— Стенки, р-рыздевайсь!

Долго ли голому раздеться?

Наши рубахи-штаны наперегонки слетелись комками в одну артель.

Василий побрезговал сунуть своё в общую кашу. Начальник!

Степенно вернулся назад к краю луговины, поближе к бузиннику, где в поту работало его рогатое войско. Под вечер козы всего охотней едят.

Фуфайку, рубаху-полотнянку прикрыл сверху крест-накрест кирзовыми сапожищами. Чтоб не улеглась какая бодуля отдохнуть.

— Аг… а-аг… подержи её за ножку, — сильно сутулясь, похохатывал он.

Идти босиком колко. Пускай под тобой вроде и трава, а чего в ней только не живёт! И колючки, и острые камешки, и битые бутылки.

Не взглянешь без слёз на судью. Босой, гол выше пояса. Но в шапке, в ватных штанах. Уши на шапке подняты, не связаны. Покачиваются при ходьбе, будто в лени отмахиваются от жары.

— Чего вытаращились, как козы на мясника? — шумит Василий. — Я б и готов выдать штанцам вольную, да большое утеснение душе… Как растелешённо, в однех трусах, скакать перед мадамами? — и смотрит в сторону рогатой ватаги в бузине.

— А в шапке чего?

— А без шапки, как без авоськи,[132] — рассудительно ответил за Василия Алексей.

Василий тоскливо морщится. За балаболками не за море ездить, и здесь непочатые углы!

— Скоко можно возжаться, ротозини? — выговаривает он и кривит губы, крупные, полные, как растоптанные валенки. — Тот шнурки всё не завяжет, тот резинку не затянет. Солнце уже где? — смотрит на самую высокую ёлку на бугре за ручьём. Эта ель служила нам часами. — За голову царевне пало. Завсегда на сю пору уже лётали в игре! Считаю, христовенькие, до десяти. И зачинаем!

— А почему до десяти? — подшкиливает Костик и сам отвечает: — Потому что дядя судья может считать только до десяти?

Василий не стал считать.

Резиновый детский мячик к груди, кнут на плечо и молча пошагал к центру, туда, где краснела кротова хатка, холмик свежей земли.

Но до середины поля Василий немного не дошёл.

Видит, не готовы анафемцы к игре, присел на мяч подождать. Подоткнул под скулу кулак на манер роденовского мыслителя и нечаянно задумался. И, похоже, надолго.

Можно б уже начинать — судья как неживой. Окликнуть никто не решается.

Команды пошептались, в два ручейка обежали Василия, стали друг против дружки скобками.

Круг почти замыкался.

Василик очнулся, недовольно вскочил. Теперь он скуп на речи, как гордая мужская слеза. Говорит, топором вырубает слова:

— Что, в каравай будем? Тогда за ручки беритесь, пукёныши.

— Но так положено начинать, — доложил льстивый Костик. — Все в журнале видели.

— Про каравайко? А там не показывали, что надо не тута, а в самом центре выстраиваться?

— Центра там, где вы, Василий Павлович, — плетёт кружева Костюня и рдеет, опускает долу шельмоватые глазки в пушистых ресничках.

— Чё эт ты, бочковатый зоб, масляным блином в рот просишься? По отцу вспомнил… Я и сам не знал, как его звали… Иль где справлялся?

— Как такое и без справки не знать?

— Не лиси лисой, Сотня, отвечай. Не прикидывайся овечкой, волк слопает! Эха, хозява… До чего ж тёмная да серая, прямо тёмно-серая публика. Лучше вели своим сказать привет. Цветок нет поднесть… Это ты не углядел в журнале?

— Цветы неловко. Не девчонки-погремушки…

— Во-он куда погнул углы? Как же. Подарки дарить — отдарков ждать. А какие с нас отдарки? Разве синяк какой?

— Это как раз и лишнее. Нам лишнего не надо.

— Не