Гражданин Бонапарт - Николай Троицкий

Один из самых кропотливых наполеоноведов Артур Шюке отмечал у своего героя не изжитую еще и к 1797 г. слабость, которая могла шокировать его недоброжелателей. То были речевые следы его корсиканского происхождения. Он с трудом овладевал фонетическими тонкостями французской речи, сбиваясь на корсиканский (т. е. итальянский) выговор. Так, слово «пехота» (infanterie) он произносил, как «ребятня» (enfanterie), а значение слов «armistice» (перемирие) и «amnistie» (амнистия) долго путал[728]. Впрочем, на взгляд его почитателей такая, внешне даже забавная, слабость не вредила ему, а придавала дополнительный, слегка экзотический шарм.

Итак, 1796-1797 гг. стали для Наполеона Бонапарта воистину триумфальными, причем не только в чисто военном, но и в политическом отношении. Он не зря говорил в Италии одному из близких друзей: «Здесь я - больше государь, чем генерал»[729]. Максимально используя свою власть и свой авторитет и руководствуясь при этом республиканскими и просветительскими идеями, он уничтожил в Северной Италии феодальные порядки и очень искусно, посредством реформ с привлечением широких слоев итальянского общества, конституировал гораздо более прогрессивный режим, близкий к тому, который утвердился революционным путем во Франции.

В то же время Наполеон как завоеватель не стеснялся облагать феодальные верхи покоренных земель контрибуциями, от которых страдали, конечно, и подневольные низы. А. Жомини подсчитал, что всего из Италии было изъято более 120 млн ливров контрибуций, плюс на еще 200 млн «тянули» шедевры мирового искусства, вывезенные из Рима, Флоренции и Пармы для музеев Парижа. Мало того, в Генуе, Ливорно и Венеции Наполеон реквизировал несколько морских судов и такие запасы пеньки и строевого корабельного леса, которые существенно поддержали французский флот, уже приходивший в упадок[730].

И все-таки в глазах современников Наполеон Бонапарт возвышался, несоизмеримо ни с кем, в первую очередь как военачальник, превзошедший всех и каждого полководец. Казалось, дальше и выше достигнутой им вершины на военном поприще нет ходу. Но в его голове, которую не могли вскружить никакие триумфы, уже зарождались планы нового, еще более дерзновенного полета.

Эдмон Лепеллетье, автор десяти исторических романов о Наполеоне, воспринимал египетский поход своего героя как «настоящую сказку из “Тысячи и одной ночи”»[731]. Многое в том, что задумывал Наполеон и что успел совершить за время своей экспедиции в Египет, действительно выглядит сказочным. Современники, причем не только из числа недоброжелателей, считали эту экспедицию авантюрой, а то и просто «безумной затеей». Но сам Наполеон никогда и ничего не затевал без ума, руководствуясь таким правилом: «Я измеряю свои мечты по компасу рассудка»[732].

После всех торжеств в честь своего итальянского триумфа Наполеон чувствовал себя в Париже неприкаянным. И разумом, и сердцем он стремился только к великим свершениям, но во Франции не видел для себя должной перспективы. Режим Директории его раздражал. Он уже тогда взвешивал все «за» и «против» собственного прихода к власти. Возглавить страну в 28 лет он был готов, но конституционным путем, через членство в Директории, не мог по возрасту[733], а свергать Директорию, учинить в стране государственный переворот считал несвоевременным. «Достаточно честолюбивый, чтобы стремиться к высшим степеням, - вспоминал о нем в той ситуации Ш. М. Талейран, - он не был достаточно слеп, чтобы верить в возможность достижения их во Франции без особого стечения обстоятельств, которое пока нельзя было считать ни близким, ни даже вероятным»[734].

Впрочем, тесной для Наполеона уже тогда становилась не только Франция, но и вся Европа. Если верить Л. А. Бурьенну, он говорил: «Европа - это кротовая нора. Великие державы и великие перевороты существовали только на Востоке»[735]. Поскольку он понимал, что Директория, при всей ее одиозности в глазах большинства французов, еще не созрела для государственного переворота, его поход на Восток сулил ему двойной выигрыш: Директория за время его отсутствия могла еще глубже погрязнуть в пороках и лиходействе, а он тем временем успел бы стяжать новые лавры как военачальник и политик. «Мостовые Парижа жгут мне подошвы», - мрачно шутил он в начале 1798 г.[736]

Но Восток манил Наполеона не сам по себе. Наполеон, конечно же, учитывал неизбежность борьбы, что называется, не на жизнь, а на смерть, с Англией - главным врагом Французской республики. Поэтому он и выбрал театром военных действий для своей следующей кампании Египет. Разумеется, здесь принимались в расчет и общие соображения: географическое и стратегическое положение Египта на перепутье важнейших (торговых, культурных, религиозных) связей между Западом и Востоком, но самым важным в этих соображениях был конкретный расчет ударить отсюда, из Египта, по сокровищнице Англии, каковой уже тогда стала ее колония - Индия. Именно оттуда, из Индии, главным образом Англия черпала свои материальные ресурсы, позволившие ей финансировать одну за другой семь (!) антифранцузских коалиций. Создав операционную базу в Египте, Наполеон считал возможным «двинуть на Индию 50-тысячное войско и вызвать восстание маратхов, индусов, мусульман - словом, всех притесняемых (Англией. - Н. Т.) народов в этой обширной стране»[737]. Подчеркну, что Наполеон еще летом 1797 г. (16 августа), в разгар итальянской кампании, так ориентировал Директорию: «Недалеко то время, когда мы поймем, что для действительного сокрушения Англии нам надо овладеть Египтом»[738].