Нашествие - Тимур Максютов

– Ладно.

Тысячник благодарно оскалился, побежал к своим.

Полуголые люди со зверски скрученными руками ждали своей очереди. Их подводили, ставили на колени в бесконечные неровные ряды. Тыкали жалом сабли в затылок: наклонись. Вдоль шеренги шёл вспотевший багатур и рубил: голова отлетала, катясь и подпрыгивая. Тело выстреливало в небо дымящимся фонтаном и падало. Ещё шаг – удар: сивый бородатый шар, закатив глаза, скачет капустным кочаном. Ещё шаг – удар: косы разлетаются, сметая снег. Ещё шаг…

В этом конвейере самым жутким были не последнее бульканье из перерубленной шеи, не потоки чёрной крови, смывающей снег до дымящейся, оттаивающей посреди зимы земли. А – равнодушие, с которым делали рутинную работы монголы.

Новые ряды вставали на колени. Одни багатуры отходили, отдуваясь, размахивая натруженной рукой – на их место вставали следующие. Потом возвращались отдохнувшие.

Визжали точильные бруски; сабли быстро тупились, зазубренные о шейные позвонки.

Сотник уже не кричал: охрип. Рукой показывал: следующие.

Шаг – удар. Шаг – удар.

Бату повернулся к Субэдэю:

– Вообще-то это не очень разумно.

– Что? – не понял темник.

– Рубить головы. Оружие стачивается. Люди устают, а утром в поход. Надо придумать что-нибудь более эффективное.

– Я подумаю.

– Ага. И юртчи своих подключи, высоколобых. Кстати, а где Иджим?

– Не видел. Прикажу найти.

– Ладно, надо хоть немного поспать. Пошли. Очень длинный день.

– У нас впереди ещё немало длинных дней, хан. В этой стране полно городов, и каждый набит урусами. Ещё рубить и рубить.

* * *

Женщина была в одной сорочке. Дмитрий бессильно опустился на колени, одёрнул подол, прикрывая посиневшие голые ноги. Золотые распущенные волосы разметались по снегу, перемешанному с бурыми запёкшимися комками; к груди прижался ребёнок, почти младенец. Рядом лежал, уткнувшись матери в бок, второй – чуть постарше.

«Им же холодно», – вдруг понял Ярилов.

Сбросил золотой плащ, прикрыл. Расправил подбитые мехом полы. Пошатываясь, пошёл дальше.

Один конец бревна догорал; красные огоньки подмигивали, прощаясь. И гасли. Сел на второй конец: звякнули мечи, мешая. Вытащил из ножен короткое изогнутое лезвие с золотым шариком на рукояти. Посмотрел. Вдруг закричал:

– Ты во всём виновен, железка орхонская!

Бросил на землю, затоптал. Расстегнул пояс с длинным боевым мечом, отбросил. Пошёл дальше.

– Эй, православный!

Остановился, не понимая. Переспросил:

– Ты меня?

– А кого же ещё, мил человек? – закивал старичок, перемазанный в саже. – Тут больше и нет никого живого. А мёртвых-то полно.

– Чего тебе?

– Помог бы. А то я уж не молоденький. Руки отваливаются.

И показал на раскоп.

– Так-то землю не взять, каменная, – захихикал старичок и подмигнул, – так я под кострищем ковыряю. Здеся оттаяло чуток, можно.

Дмитрий молча отобрал заступ, ударил – земля захрустела, поддаваясь. Копал яростно, всю душу вкладывал.

– Ты не особо шибко, слышь. Не глубоко. На локоть – и хватит. А то до скончания времён не управимся. Чай, и так сойдёт, лишь бы в землю, – сказал старичок, – ну ладно, работай пока, а я подтаскивать буду.

Потом укладывали.

– Головой полагается на заход, – пояснял старичок, – я тут тем, у кого отрубленные, подбирал подходящие. Обычно недалеко отлетают-то. Ну, уж если перепутал, пусть не обижаются: чего не бывает по запарке. Там разберутся. Поменяются, если что.

И захихикал.

Руки складывали на груди и связывали бечёвкой. Клубок быстро кончился. Старичок растерянно почесал в затылке:

– Нет ли верёвочки какой?

Ярилов сказал:

– Погоди.

Содрал через голову кольчугу. Снял кафтан, потом – исподнюю рубаху тонкого полотна. Начал рвать на полоски.

– Сойдёт?

– Ага. Ты одёжу-то накинь, замёрзнешь.

– Ладно.

Потом снова копали. Укладывали, присыпали. Старик орудовал заступом, Дмитрий – прямо горстями брал промёрзшие серые катышки пополам с угольками и пропитанными бурой кровью ледышками. Почему-то особенно страшно приходилось с лицами, Ярилов оттягивал это до последнего момента. Но всё-таки – надо. Осторожно, чтобы не разбудить, сыпал из сложенных ладоней: на старые и молодые, красивые и изуродованные сабельными ударами. Шептал извинения и переходил к следующим.

– Ну, на сегодня хватит, – сказал, наконец, старичок, щурясь на диск цвета свернувшейся крови, едва видный за дымом, – темнеет уже. С рассвета продолжим. Пошли, что ли.

– Я тут побуду ещё немного, – сказал Ярилов.

– Ладно. Там, в перелеске, землянка моя. Приходи. Я пока печку растоплю, ночью морозно будет. Помянем, у меня брага имеется. Ты хоть прикройся, вот рогожка тебе. А то замёрзнешь, мне тебя, такого длинного, и не зарыть.

Захихикал. И ушёл, поскрипывая онучами по снегу.

* * *

Сотник ругался:

– Уже закат, и где искать этого юртчи? Сказали: живого или мёртвого, так тут одни мёртвые. Если каждого смотреть – до весны не закончим.

– А чего смотреть? – удивился боец, коренной монгол с Селенги. – Эти длинноносые – все на одно лицо, как отличить?

– Волосы у него красные. И одет, как подобает нойону. Не спутаешь, словом.

Селенгинец пожал плечами. Повернул коня, поехал, наклоняясь низко, чуть не вываливаясь из седла, чтобы получше разглядеть; мерин испуганно всхрапывал и переступал осторожно, чтобы не задеть трупы. Потом багатур увидел силуэт на фоне снега. Крикнул:

– Эге-гей!

Человек даже не шелохнулся. Сидел над свежевскопанной землёй, бормотал что-то.

Монгол подъехал. Приказал:

– Волосы покажи, урусут!

Не услышал. Либо глухой, либо пьяный.

Вытащил зазвеневший на морозе меч. Поддел рогожу, отбросил в сторону. Не тот: голова белая, а у юртчи должна быть рыжая. Плюнул, развернулся, хлестнул мерина плетью. Проскакал, увидел вдруг, как блеснул последний закатный луч золотой искрой. Спешился, расковырял гуталом мёрзлую землю. Вытащил необычный клинок с жёлтым шариком на рукоятке. Почесал в затылке. Сунул за пазуху халата, вернулся в седло и поскакал к сотнику.

Давно стих топот копыт, а седоголовый так и сидел над свежей братской могилой, шептал. То ли прощался, то ли просил прощения.

Или это – одно и то же?

Сентябрь 1241 г., Господин Великий Новгород