Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

Розен был крайне встревожен таким неожиданным оборотом дела. Он увидел, что положение его становится затруднительным, и попытался еще раз обратиться к койсубулинцам с новым увещеванием. «Безрассудные! – писал он. – Будучи теснимы войсками русскими в ямах ваших, доколе можете продовольствовать себя? Голод и недостаток заставят вас раскаяться, но страшитесь, чтобы раскаяние не было поздно. Не думайте, чтобы ваши нужды не были нам известны: вы существуете и обогащаетесь продажей продуктов жителям Кизляра и покорных деревень; ваши каменные ямы не могут достаточно снабжать вас хлебом; ваши бараны не могут обходиться без пастбищ. Спешите исполнить немедленно предложения мои и не принуждайте принять мер, которые будут для вас гибельны. Повторяю, войска не сойдут с высот, отряд останется на месте и что один выстрел с вашей стороны заставит меня стрелять по вас из пушек».

Как бы в подтверждение этой угрозы на высотах явились две батареи, чтобы прикрыть рабочих, по которым гимринцы не переставали стрелять из-за завалов. В то же время нашлась возвышенность, с которой Гимры открывались на расстоянии пушечного выстрела, и Розен воспользовался ею, чтобы поставить третью батарею, специально предназначавшуюся для бомбардирования. Дула орудий, грозно смотревшие из амбразур батареи, не замедлили оказать влияние на уступчивость койсубулинцев. Снова поехал к ним Абу-Мусселим и, после долгих переговоров, успел склонить их на выдачу аманатов, но не прежде, как самому ему пришлось дать в заложники своего брата. Это было 25 мая. Наутро явились старшины из Гимр и Унцукуля и принесли присягу на подданство, но выдать Кази-муллу решительно отказались, ссылаясь на то, что его нет в селении.

Таким образом, главная цель экспедиции – захват Кази-муллы – не была достигнута, но этому, как кажется, Розен не придавал особого значения. Удовольствовавшись наружным миром, он не счел за нужное проливать русскую кровь для приведения в покорность одного человека, которого, бог знает, удалось ли бы еще захватить, – и вернулся на линию. Это, как увидим, было большой ошибкой с его стороны, вызвав дальнейшие кровавые события, с которыми пришлось бороться уже не ему, а его преемникам.

Покончив дела с койсубулинцами, Розен 4 июня распустил войска: полковник Мищенко пошел в Темир-Хан-Шуру, чтобы держать в спокойствии шамхальство. Бутырский полк отправлен был во Внезапную, а остальные войска вернулись на линию. Покидая Дагестан, Розен искренне обласкал Абу-Мусселима, оказавшего нам немало услуг, и уверил его в особом покровительстве фельдмаршала.

В июне русский отряд, окончив Койсубулинскую экспедицию, возвращался на линию. В нескольких переходах от Грозной, на походе, его настиг курьер и вручил барону Розену предписание графа Паскевича. Паскевич писал, что если койсубулинцы не дали еще аманатов и не подписали условий, то не соглашаться на избрание ими в правители Абу-Мусселима, а самого его арестовать и отправить вместе с семейством в крепость Бурную для жительства там под присмотром. Предписание это, очевидно запоздавшее, относившееся еще к тому времени, когда войска стояли под Гимрами, поразило Розена своей неожиданностью и резким противоречием со всем случившимся. Вникнув, однако же, в смысл его, он пришел к убеждению, что арестовать Абу-Мусселима следовало бы, конечно, в том только случае, если бы койсубулинцы продолжали упорствовать, но теперь, когда койсубулинский вопрос был уже так или иначе, но разрешен, и разрешен именно при небесполезном участии самого Абу-Мусселима, – арест его не имел бы никакого смысла. Розен счел дело оконченным и приказал оставить бумагу без последствия.

Но едва он возвратился в Грозную, как получил известие, что Абу-Мусселим уже арестован и посажен в крепость. Всякий поймет теперь положение, в каком очутился Розен и как начальник края, без ведома которого совершилось такое важное событие, и как правительственное лицо, воспользовавшееся услугами Абу-Мусселима и дружески успокоившее его относительно благоволения фельдмаршала. Разъяснения этой загадки пришлось ожидать недолго.

Еще в то время, когда готовилась экспедиция в Гимры, Паскевич отозвал было Корганова из Дагестана, потому ли, что считал его миссию оконченной, или потому, что до него дошли слухи о неблаговидных поступках Корганова, – неизвестно; но дело в том, что Корганов умел устроить так, что после личного свидания с фельдмаршалом в Екатеринограде вновь получил разрешение вернуться в Дагестан и окончить возложенное на него поручение.

В это время столица шамхалов была облачена в глубокий траур. Старый Мехти скончался на пути из Петербурга, и в Тарках ожидалось прибытие тела покойного.

Шамхал выехал из Петербурга 7 мая больной и дорогой умер в Новгородской губернии, на станции Зайцево. Причину его смерти медики отнесли просто к старости и болезням, усилившимся от беспокойного и непривычного путешествия в весеннюю распутицу. В Петербурге, однако же, поставлены были в затруднение, что делать с телом шамхала, так как казанский и уфимский мулла, призванный на совещание к директору Азиатского департамента, объявил категорически, что магометанский закон запрещает перевозить вдаль мертвые тела, а тем более вскрывать их для бальзамирования, и что ни в Казани, ни в Уфе подобных обычаев не существует. С другой стороны, у нас опасались, что погребение шамхала в глухой деревушке вдали от родины произвело бы неблагоприятные толки и негодование в Дагестане, тем более что покойник сам перед своей кончиной завещал похоронить себя в родовой усыпальнице шамхалов, вместе со своими предками, где мусульмане могли бы иногда по обычаю и помолиться над его костями. Поэтому решили отправить тело в Тарки, но положив его в свинцовый гроб, засыпав углем и заключив в наружный ящик, наглухо обмазанный смолой. Составлен был церемониал торжественного погребения, и войска, собранные в Зайцеве, отдали последнюю почесть усопшему шамхалу как русскому генералу и владетелю одной из важнейших провинций Дагестана.

В это время, как Тарки готовились к печальному обряду похорон старого валия, русские власти не мешались в то, что делалось по народным обычаям, но полковник Мищенко зорко следил из Шуры за народным движением, потому что теперь возникал вопрос о наследовании, из-за которого доселе пререкались два родных брата. Объявление шамхалом Сулейман-паши прошло, однако, без всякого замешательства; по-видимому, Абу-Мусселим примирился со своим положением, и если мечтал еще о чем, то только о достижении в будущем титула койсубулинского хана. Не так, однако же, думал об этом Корганов. Он уже заранее договорился с Сулейман-пашой содействовать ему в устранении Абу-Мусселима с дороги и в этих именно видах выхлопотал у Паскевича приказание арестовать его как главного виновника койсубулинской смуты. Но приказание это еще не было исполнено, как Койсубулинская экспедиция окончилась, и интрига не удалась. Тогда в голове Корганова созрел новый план, который он и не замедлил привести в исполнение.

Возвращаясь в Дагестан, Корганов потребовал в Тифлис из корпусного штаба все копии с предписаний Паскевича на имя барона Розена, под тем предлогом, что многие из них могли быть не получены им своевременно. Бумаги были выданы за скрепой начальника корпусного штаба генерал-майора Жуковского. Корганов явился с ними в Шуру к полковнику Мищенко и в тот же день, 11 июня, предъявил ему предписание об аресте Абу-Мусселима. В то же время под рукой он дал ему заметить, что фельдмаршал весьма недоволен, что предписание это до сих пор не исполнено. Мищенко, напуганному гневом Паскевича, почему-то представилось, что Абу-Мусселим должен быть арестован в предупреждение беспорядков при вступлении во владение Сулейман-паши и, не сообразив запоздалость документа, тотчас приказал майору Ивченко, бывшему начальником в крепости Бурной, арестовать не только Абу-Мусселима и его жену, но и еще пятерых приближенных к нему лиц, на которых указал Корганов, но о которых вовсе даже и не упоминалось в предписании главнокомандующего.