Связь времен. Записки благодарного. В Новом Свете - Игорь Ефимов

Народ, слетевшийся на эту конференцию, представлял собой пёструю смесь национальностей, верований, языков, убеждений. Среди американцев было два участника, с которыми у меня завязались дружеские отношения. Кэрол Эмерсон (тоже Принстонский университет) умела владеть даром точного слова и изящно лавировать в лабиринтах метафизики, как слаломист умеет обходить флажки и западни на трудной трассе, чтобы примчаться к финишу, не сбив ни одного из них и не упав. Джордж Клайн (Университет Брин Мор) был другом и первым переводчиком Бродского на английский, а также автором отличной книги «Религиозная и антирелигиозная мысль в России»[69]. Мне выпало жить с ним в одном номере в гостинице, и потом он присвоил мне титул «лучшего соседа по койке».

Подготовленный мною доклад назывался «Конфликт идей и крушение империй»[70]. Отталкиваясь от энциклопедических статей Соловьёва «Свобода воли», «Пелагий», «Предопределение», я дальше делился со слушателями тем, что мне удалось разузнать к тому времени о судьбе племени визиготов (вестготов), взявших Рим штурмом в 410 году, то есть именно в то время, когда бушевали споры между пелагианцами и августинцами. Разницу их взглядов можно отобразить в таком воображаемом диалоге:

Верующий спрашивает себя: «Да есть ли на свете что-то, чем бы я — слабый человек — мог послужить Всемогущему и Всеведающему Богу?»

«Нет, — отвечает на это Августин, — ты предопределён к спасению или погибели ещё до рождения, а воображать, что ты можешь что-то изменить в своей вечной судьбе, — это кощунственное умаление величия Господа».

«Да, — отвечает Пелагий, — Господь дал тебе бесценный дар — свободу воли, и с помощью Его благодати ты можешь улучшить собственную душу и мир вокруг себя».

Ответ Августина скорее дарует душе верующего покой, ибо снимает с него тревогу ответственности перед Богом. Принять ответ Пелагия труднее, ибо он делает душу открытой всем видам тревоги и неуверенности в себе, открытой страху поражения, страху греха. Соответственно, ответ Августина пользуется большей популярностью, ответ Пелагия — всегда удел меньшинства.

Всю эту апологию «еретику» Пелагию я смело разворачивал перед аудиторией, в которой, как мне сказали, присутствовало шесть членов Ордена иезуитов. В воздухе запахло костром. Но нет, иезуиты остались в рамках вежливости и стали уверять меня, что и Августин никогда свободу воли не отрицал.

На заключительном банкете, вместо тоста, я прочитал наизусть стихотворение Соловьёва (большинство собравшихся знало русский):

Сидевший рядом со мной иезуит из Германии начал расспрашивать, каким образом евангельские тексты стали известны мне в безбожной стране. Я рассказал ему о промашке наших идеологических надсмотрщиков, разрешивших нам смотреть полотна великих мастеров в музеях и даже печатавших каталоги с разъяснениями библейских сюжетов картин. Потом сознался, что порог между философией и теологией, на котором спотыкается каждый рациональный ум, мне удалось преодолеть только после чтения трудов Кьеркегора и Тиллиха. Иезуита ничуть не испугали имена знаменитых протестантов, и он повторил несколько раз:

— You had good teachers! (У вас были хорошие учителя.)

Из Бергамо я полетел в Рим, и там меня на четыре дня приютила семья Наташиной подруги по Барнардскому колледжу, Ионы Фридман. Мистер Фридман, отправляясь с утра на работу в свой стоматологический кабинет, подвозил меня в центр города, при этом порой забывал о данной им клятве Гиппократа и комментировал по дороге поведение непредсказуемых итальянских водителей репликами «Such people should not exist!» («Таких людей не должно быть на свете!»). Колизей, Форум, развалины языческих храмов и раннехристианских базилик — всё впитывалось памятью, ложилось на фотоплёнку и впоследствии всплывало на страницах романа «Не мир, но меч».

В нём главный герой, Альбий Паулинус, отправляется в путешествие по Италии в 419 году, с опасностью для жизни собирая материалы к жизнеописанию своего учителя Пелагия — к тому времени уже осуждённого католической церковью и гонимого еретика. Разыскивая бывшую невесту Пелагия, он идёт по тем самым улицам Остии, по которым пятнадцать веков спустя — прекрасно отреставрированным для туристов — довелось пройти и мне. Мне легко было вести его по Декумано Массимо, мимо «Таверны рыбников», «Бань шести колонн», казармы пожарников, Святилища Митры, театра, а потом по Виа делла Цистерна подвести к жилому дому, называвшемуся инсула «Младенец Геркулес», в котором я поселил разыскиваемую невесту.

Во время работы над романом я, конечно, делился с друзьями и близкими всплывавшими передо мной картинами и драмами давно минувших дней. Рассказывал им о Галле Плацидии, дочери императора Феодосия Великого, которая вышла замуж за короля визиготов. Об Иоанне Златоусте и о пожаре храма в Константинополе. О гибели Гипатии, женщины-философа, растерзанной в Александрии толпой христианских фанатиков. О празднике Луперкалий в Древнем Риме, когда по улицам носились танцующие луперки с ремнями из свежесрезанной кожи жертвенных козлов, а девушки и матроны сбегались им навстречу и подставляли под удары ремней голые плечи, спины, груди, потому что всякий ведь знал, что это был лучший способ забеременеть в ближайшем будущем.

Однажды во время телефонного разговора с Бродским я сказал ему:

— А знаешь ли ты, знаток и любитель античности, что на закате Рима был момент, когда вся власть в обеих половинах империи принадлежала трём молодым, прелестным женщинам?

Он оживился необычайно.

— Где? Когда? Как звали?

— Так я тебе и сказал.

— А что? Думаешь — украду?

Интонация была насмешливой, но мелькнула и тень обиды.

— Не украдёшь, но напишешь по двадцать сонетов всем троим. И потом читатели моего романа будут говорить: «Это мы всё давно знаем из Бродского».

Как я жалел потом, как корил себя за то, что пожадничал, не назвал ему имена трёх женщин, собравшихся на совет в маленьком Зале Четырёх Грифонов Константинопольского дворца августовским днём 421 года. Может быть, он успел бы написать чудесные стихи или даже поэму, в который всплыли ли бы имена Галлы, Пульхерии, Евдокии. Но нет — разговор происходил поздней осенью 1995 года. Значит, времени у него оставалось в обрез.