Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень

самые задушевные письма: «Здравствуй, моя воробушка!»; «Здравствуй, моя дорогая Сетаночка!»; «Хозяюшка! Получил твое письмо и открытку»; «Посылаю тебе гранатовые яблоки и мандарины»; «Ну, всего хорошего, моя хозяюшка. Целую тебя крепко. Твой папочка». Или очень смешно подписывался: «Секретаришка Сетанки-хозяйки бедняк И. Сталин». Это он тогда выдумал такую игру, будто она его хозяйка, а он ее секретарь. И она писала ему приказы: «Тов. И. В. Сталину, секретарю. 1. Приказываю сегодня взять меня с собой в кино и заказать кроме „Чапаева“ еще и какую-нибудь американскую комедию». Подпись, печать. Или: «Приказываю тебе позволить мне поехать в Зубалово». Или: «Ввиду того, что сейчас уже мороз, приказываю носить шубу. Сетанка-хозяйка». Он подписывался под приказами: «Согласен», «Слушаюсь», «Будет исполнено», «Покоряюсь».

В приказном порядке она добилась и разрешения вместе посмотреть новый фильм Эйзенштейна. Он не хотел, и она уже понимала почему. Эйзенштейна отец не любил и готовился увидеть новую фильму, которая ему опять не понравится, а значит, придется ругать ее при Сетанке. Но картину очень хотел посмотреть Вася:

— Ты чо, там как наши немцев били в Ледовом побоище!

И он уговорил ее написать отцу приказ: «Тов. И. В. Сталин! Требую под страхом исключения Вас из партии взять меня и Василия на просмотр ленты про Александра Невского. Строгая хозяйка». «Вынужден подчиниться. Секретарь № 1», — был ответ.

Сам факт, что просмотр назначили на седьмое ноября, говорил о важности ленты. Вася, подслушав разговоры, сказал:

— Судьба Эйзенштейна будет решаться.

Как водится, в семь часов собрались обедать и отмечать годовщину революции в кремлевской квартире — Сталин, Вася, Сетанка, Ворошилов, Молотов с женой Полиной Семеновной, у которой, оказывается, настоящее имя Перл Соломоновна. Был и Каганович со своей женой Марией Марковной, чья девичья фамилия Приворотская, а Сетанка долгое время думала: Криворотская.

Три дня назад рядом с могилой мамы похоронили маминого брата дядю Павлика. Он был веселый, но часто очень нервный человек, умер совсем молодым от острого сердечного приступа. Во время обеда отец вдруг внезапно нахмурился и произнес резко:

— Это пора кончать! Когда шурин вернулся из отпуска и пришел к себе на работу, ему подали список арестованных. Оказалось, взяли половину его сотрудников. И сердце лопнуло, не выдержало. Позавчера у меня в кабинете состоялся строгий разговор с Ежовым, и он так нагло стал со мной спорить, что я ему сказал: «Товарищ Ежов, не выеживайтесь». И вы знаете, как он на меня посмотрел?

— Как на врага народа? — догадался Молотов.

— Вот именно!

Обедали до половины десятого, после чего не спеша отправились в Зимний сад. Там всех уже поджидал «котеночек», первым делом он стал вручать всем экземпляры газеты «Кино»:

— Тут моя статья. Называется «Кинематография на подъеме». Я доказываю, что за этот год наше кино сделало такой шаг, какой не делало в течение всего срока работы Шумяцкого.

— Широко шагаешь, штаны порвешь, — сердито пробурчал Сталин. — Бубенчики растеряешь.

— Простите, не понял? — переспросил Дукельский.

— Народная мудрость, Семен Семенович, — вместо Сталина пояснил Ворошилов.

— Я бы лично не сказал, что в этом году достижений гораздо больше, чем за все пэ-пре-едыдущие пять-шесть, — добавил Молотов.

— В двух словах, что мы сегодня будем смотреть? — спросил Сталин.

— На пять месяцев раньше запланированного срока, — ответил председатель кино. — Вручено переходящее Красное знамя. То бишь группа Эйзенштейна на пять месяцев раньше закончила производство продукта. За что и награждена знаменем.

— Ну а сама фильма-то? Дрянь? Так себе? Или еще ничего? — спросил Ворошилов.

— Знаете, я бы сказал… — Дукельский задумался. — Ни то, ни другое, ни третье. Нечто среднее. Оригинально освоенный исторический массив, но не более того. Чувствуется, что режиссер не до конца избавился от установок Шумяцкого. Мы, как могли, выпрямили этот ржавый гвоздь, но идеального выхода продукта не получили. Не исключаю, что режиссера не помешало бы приструнить.

— Это как? Арестовать, что ли? — спросил Молотов.

— Такой вариант не исключается, учитывая, какие расходы и какой на выходе продукт.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? — пуще прежнего нахмурился Хозяин. — У Чехова в одном рассказе есть персонаж, у него мания всех куда-нибудь сажать под замок. Кошечек, собачек, котеночков, даже за деньги запирает людей на день-два и всем говорит: «А посиди-ка, братец!»

— Не помню, надо перечитать, — замялся Дукельский.

— Называется «Случаи мания грандиоза». Включайте кино. Посмотрим, чем нас на сей раз порадует Эйзенштейн.

Да уж, да уж, посмотрим, и Сетанка стала смотреть, заведомо недовольная картиной, и поначалу ее недовольство вполне находило себе оправдание: монголы уводили русских людей в рабство, а этот бесшабашный высокий парень Александр Невский ловил себе рыбу и не собирался нападать на монголов, чтобы освободить пленников. Его и самого чуть не схватили, но монгольский чиновник велел не трогать.

Посмотрев на Васю, она увидела, что и старший брат явно недоволен развитием событий. На Русь со всех сторон наступают враги, а этот князь и в ус не дует, ждет, когда придут его уговаривать. Конечно, новгородские богачи еще хуже, готовы откупиться от немцев, только бы не защищать родную землю с оружием в руках. А немцы, однако, по-своему хороши в своих белоснежных плащах, с разнообразными эмблемами поверх шлемов. Вот только шлемы у них смешные, будто ведра вверх дном, а на лице вырезан крест для глаз и носа, причудливо. Когда же эти сволочи стали детишек в огонь бросать, тут уж к ним сразу лютая ненависть возникла.

И вот уже в Новгороде Александр Невский бросает клич идти на врага, и люди русские поднимаются по его призыву. Песня насквозь пробивает: «Вставайте, люди русские, на славный бой, на смертный бой! Вставайте, люди вольные, за нашу землю светлую!» Некое сильное чувство схватило Светлану за душу и уже не отпускало до самого конца картины, и этот парень Александр Невский делался все ближе и ближе ей, хоть и герой, а веселый, как дядя Клим Ворошилов, как ее отец, как убитый врагами дядя Сережа Киров.

На просмотр пришло много народу, с женами, перебрасывались репликами, но она слышала только, как отец переговаривается с дядей Климом.

— На хрена они столько факелов среди бела дня жгут! — возмущался Ворошилов, когда в Новгороде стали собираться дружина и ополчение. — Какой смысл? Дурость!

— Скажет: символ воспламеняющихся душ, — усмехнулся отец. — В «Триумфе воли» факельных шествий насмотрелся. Ничего другого не мог придумать. Тоже мне, гений!

Но всю вторую половину фильма они уже почти не разговаривали, смотрели молча и с интересом. Да и Сетанка все меньше обращала на них внимания, поглощенная сценами сражений, а уж Васька и вовсе так и подскакивал на своем месте от восторга. Когда остатки немцев