Бубновый валет - Фридрих Незнанский

…В агентстве «Глория» Шестакова встречали как родного. То, что его удалось наконец вычислить, означало, что картинная эпопея под кодовым названием «Бубновый валет» близка к завершению. Предстояло его расколоть, и дело в шляпе! Но недаром говорят, что труднее всего взаимодействовать с преступниками-непрофессионалами: перед лицом разоблачения Кирилл Шестаков проявил отсутствие элементарной логики. Приехав в «Глорию», он начал кричать, что его привезли сюда незаконно, что из-за жары он дал заморочить себе мозги, но дальше этот номер не пройдет, — словом, то, что на уголовном языке, ныне доступном всем, называется «гнать пургу».

— Несолидно, — покачал головой Денис Грязнов, — ой, до чего несолидно себя ведете, Кирилл Валентинович. Вы же умный, образованный человек, бизнесмен, понимаете ли, и искусствовед в одном флаконе. Думаете, трудно вычислить, кто посещал Николая в день его смерти?

— Да, я был у Николая, — оборонялся Шестаков, — ну и что? Должно быть, сразу после моего ухода он принял лекарство. Может, он поджидал только меня, чтобы проститься с миром.

— На пузырьке с лекарством остались ваши отпечатки пальцев.

— Не пройдет. Я просил Колю их показать, чтобы купить в аптеке такие же. В последнее время засыпаю с трудом.

— Что ж так плохо? Украденные картины мерещатся?

Лицевые мускулы Кирилла Шестакова напряглись, челюсти сжались. Пока речь шла об убийстве, он считал себя защищенным; деятельность, связанная с картинами, грозила множеством улик. Эту игру мимики отметил Денис Грязнов и удивился, что для Шестакова меньшее преступление, воровство, кажется более страшным, чем лишение человека жизни. Всякие личности попадаются, но к некоторым Денис никогда не привыкнет…

— А по поводу картины, — сказал Шестаков скучным голосом, отводя глаза, — я уже давал вам разъяснения.

— Они нам показались недостаточными. Вы умолчали о вашей деятельности в Нукусе… и во Львове… Вас опознают.

— Кто?

— Старушка Васильевна, у которой вы вместе со своим подручным сняли с потолка в хате неизвестную картину Шермана.

— Какая еще Васильевна? — вяло отругивался Шестаков. Спокойнее, старуха — гражданка Украины, тебе она не опасна. — Какая еще хата? Картина великого авангардиста — в хате? Вы что, надо мной издеваетесь?

— Издеваетесь вы над нами, господин Шестаков, только скоро ваши издевательства прекратятся. Взгляните на этот рисуночек. Какое сходство! Вы тут красивее, чем в жизни. На стенку повесите в тюремной камере?

Кирилл разгладил ладонью листок с рисунком, действительно точно, хотя и гротескно, повторявшим его черты. Первым побуждением было разорвать его, но рисунок, очевидно, был всего лишь ксерокопией. Кто же нарисовал оригинал?

«Шерман, — пронзила мозг дикая мысль, — это Шерман выступил против меня. Все художники прошлого и настоящего ополчились против меня, потому что знают, какое зло я причинил им».

— Рисунок, само собой, не доказательство, — бубнили у него над ухом, — но сами понимаете, если предъявить его автору вашу фотографию, он отлично вас опознает.

Внезапно ему стало все безразлично. Борьба бессмысленна. На протяжении последних двух часов он падал в пропасть, и единственное, чего еще хотел, — поскорее достигнуть дна, чтобы прекратилось это головокружительное изматывающее падение, чтобы остановиться и отдохнуть.

— Вы уже все для себя решили, — медленно проговорил Шестаков. — Чего ждать? Берите меня голыми руками. Мелкие сошки всегда расплачиваются.

— Господин Шестаков, мы не звери. Суд учтет вашу добровольную помощь следствию.

— Какую помощь?

— Для нас и для нью-йоркской полиции не секрет, что главным действующим лицом аферы с поддельными картинами является господин Файн. Если вы сможете устроить так, чтобы Файна взяли с поличным, это будет служить основанием для смягчения вашей участи.

Шестаков откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

7

Бывают коммерсанты от искусства, которые стараются смягчить этот факт, называя себя artists — художниками — и рассуждая на публику об искусстве. Абрам Файн открыто провозглашал себя коммерсантом и считал, что стыдиться тут нечего.

Его бизнес-карьера началась, как и у Левы Ривкина, еще в Советском Союзе. Правда, в отличие от Левы, пострадавшего за то, что честно, хотя и небезвозмездно, нес западную культуру в массы, Абраша Файнштейн непорядочно облапошивал доверчивых граждан, с ловкостью всучивая им в закоулках Ростова-на-Дону вместо дефицитной модной одежды, за которую они успели заплатить изрядные деньги, рваное тряпье. За такие поступки ни при одном режиме по головке не погладят, и политику, казалось бы, к драным тряпкам не пришьешь. Однако Абраша умудрялся делать и не такое. Пользуясь приобретенными на воле знакомствами, он из тюремной камеры умолял позвонить туда, запрячь этого и добился: в западных газетах о нем, уголовнике, появились статьи, рисующие его узником совести. Из-под следствия Абрам Файнштейн с великим шиком отправился в Израиль, но земля обетованная, на которой надо растить капусту в кибуце или бегать за палестинцами с автоматом, его не прельщала, и вскоре он объявился в Америке, укоротив фамилию отцов и прадедов до короткого и вполне англоязычного «Файн». А укоротив, задумался. В фамилии содержалось определенное указание: fine arts — в переводе «изящные искусства», то есть, проще, живопись. Почему бы не попробовать? И тот, кто торговал фальшивыми шмотками, принялся продавать фальшивые полотна.

В Нью-Йорке, куда немедленно подался Файн с получением вида на жительство, он отличился умением завязывать знакомства. Он знакомился напропалую, с бизнесменами и деятелями искусств, мелкими политиками и крупными домовладельцами… ну и, само собой, с женщинами, с женщинами! Он умел выходить на тех, кто бы его представил нужным людям, а если таковых не находилось, представлял себя сам, причем так весомо, что отказаться от знакомства было психологически невозможно.

Никто и подумать не мог, что этот напористый толстячок с лицом человека, имеющего право судить обо всем на свете, обретается не на самом дне, но близко к нему. Там водились примечательные личности. Одной из них оказался сосед Файна по лестничной площадке, обладавший лицом, похожим на морду меланхоличного бульдога. Мистер де Вер (ни в коем случае не Девер!) был тощ, как его зонтик, который он даже в солнечную погоду носил с собой, и говорил с тягучим южным акцентом, который Абрашу, тогда владевшего английским далеко не в совершенстве, порой ставил в тупик, мешая распознавать даже знакомые слова. О себе де Вер поведал, что происходит из аристократического, известного в южных штатах рода. Унаследованное состояние позволяло ему не искать унылой работы клерка, а заниматься изучением искусств, путешествуя по лучшим университетам и картинным галереям мира. Но происки северян, из-за которых он разорился, прервали эту отрадную жизнь и забросили его в нью-йоркские джунгли. Когда-то он неплохо рисовал… «Неплохо» все, знакомые с де Вером, считали проявлением скромности: бульдогомордый южанин с фотографической точностью копировал любую открытку, любую иллюстрацию из наугад выбранной книги, любую подпись на чеке… последнее уже относилось к сфере заработка. Более того, копированием его ценный дар не ограничивался. Вникнув в особенности почерка, де Вер способен был написать им какой угодно текст, вникнув в особенности живописного стиля — за несколько минут сотворить рисунок хоть под Тулуз-Лотрека, хоть под Нормана Рокуэлла…