Неусыпное око - Джеймс Алан Гарднер

— Что это с ним? — спросил незнакомый улум. Не дожидаясь ответа, он оттолкнулся от крыльца и спланировал к самому тому месту, где полусидел О-Год. — Если бы я не был уверен в обратном, я бы сказал, что он — жертва чумы.

— Так и есть, — ответил Тик — Мы давали ему оливковое масло, но оно не помогло. Вы врач?

— Наиболее полное соответствие, которое можно встретить в Маммичоге, — ответил незнакомый улум — биохимик и фельдшер. Меня зовут Вустор. Давайте отнесем этого бедолагу в дом.

Фестина уже поднимала О-Года на руки.

— Вы сможете ему помочь?

— У меня есть оборудование «сердце — легкие», — ответил Вустор. — Не последнее слово техники, но достаточное для поддержания жизни, пока не прибудет команда профессиональных медиков примерно через три четверти часа. А пока я их замещаю. Пойдемте.

Он пошел вперед через лужайку перед домом… лужайку изумительного зеленого оттенка. Прямо до слез. Соблазнительного для всех, кто десять месяцев видел вокруг только бело-серо-черные тоскливые зимние пейзажи. Мне стало стыдно за то, что я замечаю такую обыденность, как зеленая трава, когда О-Год при смерти, но как остаться равнодушной к восходу солнца, теплу и дурманящему аромату орхидей, растущих где-то неподалеку?

Взбираясь по ступеням крыльца (перила сплетались с крупными темно-алыми цветами неприлично буйных ликоцветов), я сняла парку и закатала рукава рубашки, чтобы солнце лизнуло мои руки. Не хочу рассказывать, где именно на шкале оргазма располагалось это ощущение.

Внутри дом был пятнистой помесью света и тени: солнечные зайчики пробивались сквозь бреши в стене зелени, а солнечные лучи ложились строго горизонтально в занимающемся свете зари.

— Нам сюда, — сказал Вустор, и мы пошли за ним через гостиную, обставленную плетеной мебелью, в дальнюю комнату, где по стенам размещалось пыльное медицинское оборудование. — Все это было пожертвовано нам нефтяной компанией, — пояснил он. — Кое-кто из рабочих живет в городе, а мне платят жалованье за оказание необходимой помощи, если кто-то заболеет. Чего почти не случается. Кроме того что я иногда перевязываю неглубокие раны, мне никогда раньше не приходилось пользоваться оборудованием. — Лицо его помрачнело. — А теперь вдруг мне достается случай чумы.

— Чумы? Чумы? — Резко зазвучал женский голос в одной из комнат. — Что там про чуму?

— Ничего, не волнуйся, — откликнулся Вустер. — Нам, на полтона ниже, он сообщил: — Это моя жена. Ей туго пришлось во время чумы.

— Я знаю, — сказала я. У меня была всего секунда на то, чтобы собраться с силами, как в комнату вошла моя мать.

Двадцать три года прошло с нашей последней встречи… вот только смотреть на нее было почти то же самое, что и разглядывать себя в зеркало. Белокурая она, белокурая я. Голубые глаза там, голубые глаза тут. Сложена как амазонка, сложена как амазонка. Муштра в школе «Ока» чуть лучше обрисовала мои мускулы, но мать, очевидно, тоже не сидела, сложа руки; в шортах и блузке без рукавов она выглядела женщиной в достаточно хорошей форме. Сколько ей… шестьдесят восемь? Будто это имело какое-либо значение при наличии таблеток молодости! Она могла сойти за тридцатилетнюю. Точно так же, как и я могла сойти за тридцатилетнюю. И вместе мы могли сойти за родных сестер. Не близнецов, конечно, но и не настолько несхожих, как я пыталась убедить себя последние два десятка лет.

Мы обе носили теперь одинаковые прически — классическую короткую стрижку с челкой. Этот стиль был нынче в моде и предположительно шел к моему овалу лица, что означало, что он шел и к ее овалу лица.

И все же… Боже всемогущий!

Когда только она вошла в комнату, она сперва не увидела меня — все ее внимание сосредоточилось на смотровом столе и обмякающем теле О-Года. Мать отдежурила свое под Большим шатром; она узнавала птеромический паралич так же легко, как и любой из выживших. Полный жалости звук вырвался из ее горла — то ли испуганный вздох, то ли сдавленный вскрик, то ли всхлипывание. Она отвернулась от печального зрелища: О-Год, недвижно лежащий на пороге смерти… и наткнулась взглядом на меня.

Мы не виделись двадцать три года. Я сильно (больше, чем она) изменилась к лучшему и видела, что мать, заметив это, усомнилась и заколебалась; потом ее пристальный взор скользнул вниз, на шрамы на моих руках, и последнее все решило.

— Фэй. — Голос ее был чистый лед.

— Здравствуй, мама.

— Мама? — не удержалась Фестина.

Вустор вздрогнул от удивления, а Тик расплылся в широкой ухмылке. Слабоумный старый перечник был любителем совпадений, вернее было сказать, что он наверняка в них не верил. Когда ты в единстве со вселенной на 100,1 %, синхронность ходит за тобой по пятам, как спаниель.

— Меня это даже не удивляет, — заметила мать. — Впервые Вустор должен оказывать неотложную помощь, и именно моя дочь приводит сюда эпидемического больного. Ты проклята, Фэй. Ты — само воплощенное зло.

— Тогда давай выйдем, — сказала я ей. — Мы можем поговорить, пока твой… муж… заботится о своем пациенте.

С минуту она глядела на меня. Пристально так уставилась, как будто я вообще не была способна сказать ничего такого, что она хотела бы слышать. — Ладно, — вымолвила она, наконец. — Пойдем, поговорим по-семейному, как мать с дочкой.

Она указала мне на дверь. Когда я проходила мимо нее, она отстранилась, чтобы я ненароком не задела ее.

Мы вышли из задней двери, прошли через еще один бессовестно зеленый газон в тенистую рощицу деревьев — тропических деревьев, вид которых я не узнала, с густой шапкой резиновых листьев, склоняющихся к тропинке. Листья были прямо пропитаны росой и ударяли по лицу, как пухлые мокрые пальцы. Я все еще держала свою парку и выставила ее перед собой — пусть она вымокнет вместо меня.

Воздух теперь почти сочился ароматом орхидей, и внезапно я поняла, что роща полна цветов, крохотных, таких же коротких и тонких, как побеги бобов. Одни свисали с ветвей прямо над моей головой, их тонкие белые стебли закручивались штопором; некоторые прятались среди корней деревьев, стоявших вдоль тропинки, чашечки их цветков алели крохотными точками, словно капли крови. Другие располагались в импровизированных клумбах: из стволов небольших деревьев выдолбили сердцевину и засыпали землю, которой едва хватало для красавца ростка бледно-желтого, розовато-лилового или сапфирово-синего оттенка. Но большинство крошечных орхидей были высажены так же, как они растут в дикой природе, в джунглях, — цепляясь за любое углубление или трещинку, позволяющую укрепиться там корешком.

Эффект был ошеломляющий — достаточно ошеломляющий, чтобы у вас захватило дух. Он был не броским, а изысканным. Чем дольше ты смотрел, тем больше ты видел. Десятки, может, сотни миниатюрных цветов, молчаливо собранных и педантично ухоженных.

— Это гордость и радость Вустора, — сказала мать, таковы были ее первые слова с тех пор, как мы ушли от остальных. — У нас есть теплицы ближе к границе усадьбы и поля, с которых мы собираем урожай, но именно здесь Вустор проводит все время, сажает новые виды растений, принесенные из джунглей.