Знак зверя - Олег Ермаков

— Нет...

— Сколько там натикало?

— Волшебное слово.

— Па-шшел ты... Череп! Корректировщик!

— Чего?

— Не спи, дембель проспишь. Сколько на твоих музыкальных гонконгских?

— С вами поспишь... Четыре минуты шестого.

Молчание. Скрип. Шаги. Корректировщик-Черепаха постоял на пороге, щурясь. Ступил на землю. Горячая. Завернул за угол бани. Мраморно-брезентовый зыбкий город в желтом мареве. Застегиваясь, посмотрел на Мраморную, опустил глаза: свинарник, среди кустов верблюжьей колючки бродят свиньи, мощная волосатая гора, изукрашенная черными яблоками, — хряк лежит, отдыхает; у задней стены свинопас в ветхой выгоревшей одежде, панама надвинута на глаза. Корректировщик-Черепаха осторожно пошел, внимательно глядя под босые ноги — не наступить на ветку с колючками, на ржавый гвоздь, на скорпиона или фалангу.

— Под ним, наверно, уже лужа жира.

В заплывшей волнистой морде прорезались острые щелки, хряк посмотрел на него, и щелки слиплись.

Тонкая смуглая рука сдвинула потрепанную панаму: узкое темное лицо, белые брови, синие глаза, — свинопас улыбнулся расслабленно. Корректировщик-Черепаха сел рядом, предложил сигарету, свинопас отказался: бросил, — чтоб домой некурящим вернуться. Свиньи, мирно похрюкивая, бродили среди солнечных кустиков верблюжьей колючки. У нас, добавил свинопас, никто не курит.

Они долго молчали, глядя на город. Корректировщик-Черепаха курил.

Однажды, прервал молчание свинопас, меня засек старший брат, у соседа взял махры и заставил три цигары высмолить, — так я изблевался, вывернулся весь... Хорошо, еще брат засек, не дядья — те б шкуру спустили. Крутая у тебя родня. Да, строгая, согласился свинопас. И все здоровы, как не знаю кто... как буйволы, не то, что я. Охотники. Дуреют, как сезон открывается, на выходные с гончаками — пош-ли. Бегай по тем болотам. Другое дело с удочкой на Светлояре, сиди, поплевывай, жди поклевки... кто клюнет? щука или святой?

Хряк шевельнулся, тяжело поднялся, постоял, глядя на стадо, взглянул на людей акульими глазками и медленно пошел, скрылся за углом свинарника. Пить, видно, захотел, сказал, проводив его взглядом, свинопас. Корректировщик-Черепаха отщелкнул окурок. Но теперь они тебе что? Родня, что ли, моя? Ну да, ты же не школьник, солдат. Солда-а-т, свинопас, улыбаясь, постучал гладкой длинной палкой о стенку, — мое ружье, а вон — отделение, ххы. Ты сам это выбрал, заметил Корректировщик-Черепаха. Са-а-м? — переспросил свинопас. Зачем сам, не сам — Енохов заставил. Корректировщик-Черепаха взглянул на обожженное лицо с белыми бровями. Енохов? Свинопас кивнул: конечно, Енохов, а то б я разве?.. Да? А я все время думал... Свиней ведь привезли после той операции? когда мы деревню накрыли? — спросил Корректировщик-Черепаха. Ну, после той, откликнулся свинопас, подозрительно глядя на него. А чего мне та операция? Да я подумал... Думаешь, испугался? Да нет, просто показалось... Что тебе показалось? Что тебе не по нутру пришлось... Чегой-то мне не по нутру, мне все по нутру, правда, сперва с этими хрушками не хотелось возиться, а потом смотрю: чем плохо? смены, наряды побоку, сапоги месяцами не чисти... Свинопас вдруг осекся, повернул лицо к горе.

Две темные, почти черные в горящем небе, громоздкие машины вывалились из-за рогов Мраморной.

Ты ничего не слышала? Нет, ответила она. Ее голос был глух. Почудилось, пробормотал он. Я ничего не слышала, сказала она. Ее голос был густ и пахуч. Он взглянул на нее. По ее сумеречному лицу плыл пот, на губах мерцала улыбка, под мокрой материей грузно подрагивало, глаза были темны... Она шагала все медленней. Обернулась к нему, поправила спутанные жирно-черные волосы.

— Я, кажется, знаю... как тебя сейчас зовут, — не выдержав, проговорил он.

— Чего же ты ждешь?

Вертолеты доставили в город у Мраморной горы первую партию новобранцев. Все вздохнули с облегчением: наконец, — наконец-то все встанет на свои места, все займут надлежащие ступени на казарменной лестнице. Орелики, прилетели, где ж вы пропадали?! — кричали дембеля. Бывшие чижи, а ныне полноправные фазаны с жадными улыбками разглядывали новичков. Здесь у нас хорошо кормят, много солнца, имеются бассейны, спортплощадки, — ворковали замполиты. Грузины, азербайджанцы, армяне, казахи, туркмены, киргизы, узбеки, таджики, чеченцы искали земляков. Клуб имеется, по вечерам демонстрируются фильмы... Бывшие чижи улыбались. Имеется также прекрасная библиотека. Деды меняли свои ремни, сапоги и панамы на все новое, скрипучее, невыгоревшее. В просторных ленинских комнатах регулярно проводятся политзанятия, расширяющие кругозор; почти каждое подразделение имеет собственную баню; в полку своя хлебопекарня... Вешайтесь, сквозь улыбки шипели бывшие чижи. Вешайтесь, шипели они, зная, какой сильный яд это шипение, и с удовольствием наблюдая, как он действует: выжигает глаза, замедляет движения, речь.

Дембеля понимали, что новобранцев слишком мало и они слишком новы, неловки, чтобы командование их отправило на операцию, а дембелей — домой, но все же надеялись, что так и будет. В конце концов когда-то надо же новичкам начинать. Конечно, с корабля на бал — это не всякий выдюжит, но что делать, зато выдержавший уже будет настоящим воином. Вон эвенки и чукчи бросали новорожденных в снег — мудрый обычай. А почему бы командованию не отсеять хлипких сразу? не выбраковать огнем?

— Ты думал, я уйду? Я никуда не уйду, — говорила она, поглаживая, — никогда. Коровы быстро привязываются к тем, кого они поят. Разве ты не слышал об этом?

— Нет, — откликнулся он и сел.

— Так вот, знай: никогда, никуда.

— Душно. Хотя бы слабый ветер... — Он помолчал. — Пошли?

— Что? Пора? — спросила светлая Утренняя Корова, привставая. Она поморщилась: — Что с моей спиной? Посмотри. Ее как будто перцем натерли.

Он посмотрел: спина Утренней Коровы была в крови.

— Что это?! — вскричала она, ощупывая землю.

Он тоже потрогал землю и вскочил. Они смотрели друг на друга. Он топнул ногой. Нога не провалилась, как обычно, по щиколотку. Утренняя Корова забарабанила по земле ладонями, и земля сухо, утробно зазвучала. Он подпрыгнул. И вновь ноги не провалились. Утренняя Корова засмеялась и встала.

— Я же говорила, что у меня чутье! Я же тебе говорила!

— Одевайся! Пойдем!

— Ах, зачем одеваться! Я никогда не любила одеваться! — восклицала она, приплясывая на жесткой земле, стершей ей спину. — И в детстве прятала одежду в дупле и ходила по лесу голая!

Они пошли, но не выдержали и побежали.

Они бежали по крепкой земле, ровно дыша, глядя вперед и иногда скашивая блестящие глаза, чтобы увидеть друг друга.