Приданое для Царевны-лягушки - Нина Васина

– Она... Она спала со своим двоюродным братом.

– Молодежь! – заметила врач, сжав запястье Платона, чтобы послушать пульс.

– С двумя двоюродными братьями, – уточнил Платон, чувствуя, что сейчас расплачется.

– Как? Сразу с двумя? – заинтересовалась врач.

– По очереди, – сказал кто-то невидимый густым голосом.

Платон поднял голову и увидел сидящего в кресле у окна Гимнаста.

– Как вы думаете, если его хватит второй инсульт, он окочурится? – спросил Гимнаст.

– Сердечко частит, – кивнула врач. – Реакции замедленные, но речь внятная.

– Тогда вы тут посидите с нами, чтобы помочь, если что. Я должен ему кое-что рассказать. Кое-что, что его сильно взбудоражит.

– Не надо мне ничего рассказывать! – слабым голосом воспротивился Платон. – Хватит уже, не надо!.. Я знаю, как получаются такие... дочери.

Врач посмотрела на часы.

– Я заплачу за все ваше время, – сказал Гимнаст.

– Да нет, я должна есть каждые два часа. Надо что-нибудь перекусить. Диабет, – грустно усмехнулась врач.

– Лиска! – крикнул Гимнаст. – Сообрази поесть. – И обратился к Платону:

– Алевтина приехала в Москву, когда ей исполнилось семнадцать. Она приехала из детского приюта с новеньким паспортом и специальностью швеи-мотористки.

– Прекрати! Когда же это кончится, почему меня не оставят в покое?! – простонал Платон.

– Она искала отца, – безжалостно продолжал Гимнаст. – Мать ее в метрике записала его имя, рассказала, что он был известный спортсмен, вот Алька и явилась в Москву искать звезду советского спорта. Две недели проискала, попала в нехорошую компанию. По первости девочку из детдома в милиции простили, но в байку про отца поверили. Разузнали кое-что. Так мы и встретились. Богуслав сказал, пусть живет пацанка, у него тогда как раз домработница съехала – восемьдесят четвертый год, я пил по черному.

– Минуточку, при чем здесь отец Алевтины и Богуслав? – заинтересовался Платон.

– Так ведь милиция вышла на адрес Славки. А ему поиграться захотелось в благотворительность. Соединить, так сказать, отца и дочь. Вот и привел ее домой.

– Ничего не понимаю, а кто был отец?

– Я отец был, – спокойно заметил Гимнаст. – Славка меня у себя прописал.

– А ты... это самое, ты отвечаешь?..

– За базар? Отвечаю. У меня в молодости баб было – немерено. Бабы слетаются на деньги и славу, как мотыльки на огонь. Бывало, за ночь по три штуки менял. Конечно, я в упор не помнил мать Алевтины, но когда увидел саму девчонку, вспомнил. Есть некоторые отличительные признаки...

– Зов крови, – вступила врач, поедая бутерброд.

– Кровь здесь ни при чем. Она у меня тогда была проспиртована до стадии полной стерильности, – заметил Гимнаст. – Но Алька была очень похожа на мать, а та девочка была незабвенная. И Алька была незабвенная. Я правильно говорю, Платоша – незабвенная?

– Гимнаст, ты что, хочешь сказать, что ты... – просипел Платон.

– Да, я вроде тебе тесть, а ты вроде мне зять. Когда Алевтина сбежала из дома Богуслава, она была беременна. Через девять месяцев, как положено, разродилась. Тебе приказала не говорить ни слова, очень она боялась. А через месяц после родов умерла – горячка.

– Чего боялась?

– Позже объясню. Куда мне было девать такое наследство? Неимущему калеке – приживальцу без копейки за душой? Знаешь, что я сделал?

– Ш-што? – в ужасе прошептал Платон.

– Я это наследство в дом ребенка оформил и бросил пить. А в десять лет Василиса потребовала ее забрать из казенного дома. Стала жить самостоятельно.

– Василиса – это?..

– Это я, – отозвалась Илиса.

– У тебя в паспорте записано, что ты Илиса, – пробормотал Платон.

– У меня много паспортов. В загсе был с именем Илиса Квака.

– Это она так мою фамилию исковеркала себе на потеху, – ласково улыбнулся Гимнаст.

– Твою? – не понимает Платон.

– Я Квакшин. Стыдно, Платоша, не помнить фамилию человека, который золото на Олимпиаде брал и который с тобой уже столько лет живет. Теперь я могу с чистой душой отчитаться за все твои деньги, присвоенные мною. Ни копеечки даром не потрачено. Василиска оказалась умной и работящей. К четырнадцати годам уже окончила школу экстерном, начала сама зарабатывать. А теперь, любезная, пощупайте его пульс, – попросил Гимнаст врача.

– Не надо мне ничего щупать! – возмутился Платон, трясясь, как в лихорадке.

– И пощупаем, и сердечко послушаем, и укольчик сделаем успокоительный, – встала врач.

– Почему ты позволил ей выйти замуж за Федора? Он же ей братом приходился?

– А она захотела быть Омоловой. Буду, говорит, Омоловой, и все дела! – развел руками Гимнаст.

– Не спрашивай его, дед мне не указ, – сказала Илиса.

– Господи!.. – дед... – не может поверить Платон. – Что же мы теперь будем делать?..

– Жить будем, Платоша. Жить и радоваться, – успокаивающим тоном заметил Гимнаст.

– Да чему тут радоваться? Одно горе кругом...

– Заботы у тебя, Платон Матвеевич. Завтра нужно ехать в суд на слушание дела Авроры. Я надеюсь, ее выпустят. Ты ей расскажешь о Веньке и о бабе этой бешеной, которая его утопила.

– Нет! – замотал головой Платон.

– Ладно, пусть адвокат расскажет. За такие деньги можно иногда и морду дорогую под синяк подставить.

– Да зачем ей это рассказывать? – застыв, Платон покосился на иглу, которая входила в руку.

– Да затем, Платоша, что, во-первых, она и так когда-то узнает, а во-вторых – чем раньше, тем лучше. Аврора одна найдет эту монашенку. Никто кроме нее не найдет.

– Как это – найдет? – не понимает Платон. – А если она утонула?

– Такие, Платоша, не тонут, уж ты мне поверь. Таким Невскую Губу переплыть – как прогуляться. Вот тебе, любезная, за твои труды и понимание, – Гимнаст протянул деньги врачу, провожая. – Ты особого внимания не придавай тому, что здесь услышала.

– У всех свои болячки, – вздохнула та. – А к болячкам я отношусь, как велит заповедь врача.

– И правильно. Молчание в таком деле никогда не навредит.

Вернувшись, он кивнул Илисе. Та, ничего не спрашивая, принесла бутылку вина и бокалы. Платон пить отказался. Он жадно следил за каждым движением девочки, отмечая знакомые жесты.

– А теперь, Платоша, раз ты оказался здоровьем крепок и на нервы спокоен, я тебе расскажу, чего боялась Алевтина. Подставил я ее, Платоша. Я во всем виноват. Грех на мне большой.

– Я не хочу больше слышать слово «грех», – закрыл глаза Платон. – Меня от него мутит.