Письма к утраченной - Иона Грей

От обычного, нормального ночного кошмара пробуждаешься прежде, чем случается самое ужасное. Не успеваешь достигнуть дна пропасти, в которую летишь, не даешься в лапы бесформенному чудовищу, которое тебя преследует. Но в ее кошмаре спасения не было. Он продолжался, ничем и никем не прерываемый.

Дэн пропал, а Стелла должна торчать в церковном зале, разливать чай, оделять паству пирожками с изюмно-ореховой начинкой да еще и нахваливать Марджори Уолш: вот, дескать, мастерица какая – если не знаешь, что в начинке изюма нет, то и не догадаешься. И улыбаться. Улыбаться, пока щеки не заноют почти так же сильно, как ноет сердце.

Полное ощущение нереальности. Впрочем, в кошмарах так всегда и бывает. Стелла продолжала исполнять роль жены священника, говорить банальности, которых от нее ожидали, – а под улыбающейся маской кричала ее душа. Порой Стелла думала: не бросить ли притворство? Может, пусть маска свалится, разобьется на мелкие кусочки? Вот она ставит чайник, падает на пол и рыдает, рыдает – так же, как по ночам в своей постели, только громко, не сдерживаясь, никого не боясь.

Огромного труда стоило не поддаться гипнотическому искушению.

– Осторожнее! – пискнула Дот Уилкинс, выхватывая чашку. Кипяток залил все блюдце. – Вы чай понапрасну разливаете, а он нынче дорог.

– Простите. Я задумалась.

– Вижу. Тоскуете по нему, да?

Стелла кивнула. Стиснула зубы, сдержала крик. «Вы такую тоску и представить себе не можете. Я тоскую смертельно. Я умираю от тоски. Я хочу умереть».

– На Рождество оно всегда тяжелее. Помню, когда мой Артур воевал, мне буквально кусок в горло не лез. Как подумаю, что Артур в окопе сидит, холодный и голодный, так ни тушенку, ни печенье, ни даже пудинг рождественский есть не могу. Матушка меня все бранила: говорит, грех продукты переводить.

Дот Уилкинс взяла полное до краев блюдце и осторожно слила чай в чашку.

– Вот увидите, все образуется. Война кончится, малыш родится, и будет у вас настоящая семья…

Словно услышав, что речь о нем, ребенок шевельнулся, ударил ножкой, а может, ручкой в тугую, как барабан, плоть. Он сильно подрос, Стелла это чувствовала. Движения казались ей проявлением недовольства, будто ребенку тесно и плохо в материнском теле.

«Не будет у меня семьи, – ледяным тоном ответила из-под маски Настоящая Стелла. – Вы ничего не знаете, миссис Уилкинс. Мне счастье заказано, потому что человек, с которым я хотела прожить всю жизнь, пропал без вести. Предположительно, погиб».

А Стелла Фальшивая еще шире растянула свою пластиковую улыбку:

– Конечно, миссис Уилкинс.

– Вот, должно быть, обрадовался преподобный Торн, узнав, что скоро станет отцом. Как он там в письме написал? «Это благословение свыше; свидетельство, что Господь в эти темные дни нас не оставил». Прекрасно сказано, вы не находите?

Тут способность выдавать ожидаемые реплики подвела Стеллу. Она извинилась, пробормотала что-то насчет закончившегося молока к чаю. В кухне Стелла заперла за собой дверь и вцепилась зубами в пальцы, чтобы заглушить рыдания. Еще немного – и боль разорвала бы ее бренную оболочку изнутри.

В ту ночь она сидела на кровати, в темноте, тиская письмо Джозефа Росински. Она не задернула темную штору, не помешала свету луны чертить на полу причудливые тени. Свет был слишком слаб, Стелла не могла при нем разобрать старомодный почерк. Да и зачем? Письмо Стелла выучила наизусть и шепотом проговаривала его, чтобы самой поверить в написанное отцом Дэна.

Получив прощальное письмо Дэна, Стелла целый месяц не могла собраться с силами, сходить в дом на Гринфилдс-лейн. Ее терзали горе и токсикоз, но по крайней мере первое удавалось скрывать за вторым. Стелла не вставала с постели, забросила хозяйство, церковные обязанности, не паковала посылки для Красного Креста, не участвовала в сооружении рождественского вертепа.

Вернуться в дом, где она познала столь краткое и столь совершенное счастье, Стелла не решалась даже мысленно. Однако в конце концов какой-то мазохистский инстинкт погнал ее на Гринфилдс-лейн. Домик успел промерзнуть, на месте былых световых пятен расположились тени. В камине оставалась зола от огня, что Стелла с Дэном жгли тем сентябрьским днем, но запах Дэна успел выветриться из отсыревших простыней. Стелла легла на постель и стала читать письмо, которое обнаружила на пороге, среди истлевшей листвы. Письмо было адресовано мисс С. Торн.

Отец Дэна докричался до нее через бесконечные мили ледяной, коварной океанской зыби. Стеллу глубоко тронули великодушие и деликатность мистера Росински – в том числе и потому, что каждым речевым оборотом он напоминал ей Дэна. А еще Стелле было очень стыдно.

Стелла не ответила Джозефу Росински. Хотела, да рука не поднялась. Что она могла написать? Обнадеживать милого пожилого джентльмена клятвами в вечной верности его сыну было бы подло. Сообщить, что она носит дитя своего законного мужа, означало разбить отцовское сердце.

Пошел снег. Хлопья, легкие как пух, таяли, казалось, еще не коснувшись влажной земли. Совсем как надежды. Совсем как планы на будущее.

Наступил январь. Новый год без намека на новое счастье. По крайней мере когда жалкие самодельные украшения были убраны, отпала и надобность в натужном оптимизме. Каждый был раздражен и озлоблен и по горло сыт войной. Что вполне импонировало Стелле.

Дитя росло – нет, разрасталось – в ее чреве, вытягивало все соки. Стелла будто скукожилась, и мир ее тоже скукожился. Поход за покупками превратился в настоящее испытание, притом опасное, учитывая обледенелые мостовые и то обстоятельство, что из-за огромного живота Стелла не видела, куда ступает. Добраться до Чёрч-Энда было все равно что до Луны. Стелла рвалась на Гринфилдс-лейн – вдруг там ждет еще одно письмо из Америки, – но все не могла выбрать время. С утра до обеда она отоваривала продуктовые карточки, торчала в очередях, ставших бесконечными. Измученная тяжестью живота, Стелла после приготовления обеда для преподобного Стоукса и мытья посуды буквально валилась с ног. А во второй половине дня либо бывала занята в церкви упаковкой посылок, либо из последних сил притворялась перед Адой, которая взяла себе за правило заглядывать к ней со словами: «Я только на минутку. Хочу удостовериться, что вы в порядке, милочка». «Минутка» растягивалась до тех пор, когда нужно было готовить ужин преподобному Стоуксу, что давало Аде повод задержаться для помощи.

Поэтому, когда однажды ближе к вечеру, в конце января, в дверь позвонили, Стелла поплелась открывать в полной уверенности, что сейчас увидит Аду. Вместо Ады на пороге стоял почтальон. У Стеллы перехватило дыхание.