У всякой драмы свой финал - Валерий Пушной

— Ты ведь знаешь мое главное требование! — Евгения прошлась по кабинету.

Кузьмич двумя руками оперся на спинку стула, руки подрагивали, невольно дергали стул, тот рывками скользил по полу, скрипя ножками:

— Знаю, Евгения Павловна. Но вы не сомневайтесь, ничего не изменится. Все будут продолжать работать на вашу протеже.

Думилёва решительно отсекла рукой:

— Ева, как прежде, должна быть вне конкуренции и вне всяких тайных желаний твоих режиссеров. Подбери мне такого, который понимает, что он должен работать на Еву, а не Ева на него! А если не найдешь из своих, тогда привезу тебе варяга! — она умышленно сделала ударение на этом слове и при том внимательно посмотрела на директора. — Ты же знаешь, что я куплю всех, кто мне нужен, но я бы не хотела бросать деньги на сторону. Лучше эти деньги отдать твоему театру, а уж ты командуй ими сам. Как тебе нравится такая перспектива?

Директор после этих слов оживился, оторвал руки от стула, потер ладони, растянул губы в улыбке:

— Да, Евгения Павловна, деньжат бы нам не помешало сейчас, что-то мы поиздержались последнее время.

Евгения тоже прогнала улыбку по лицу, задержав ее остатки по уголкам глаз:

— Ладно, не канючь, дурак, выдам, сколько надо, но только ты мне на следующей неделе покажи свои умные предложения и постарайся, чтобы они меня устроили. Ну, а если они меня устроят, надеюсь, тебя тоже должны устроить. Сначала приглядимся, а уже потом будем решать вопрос утверждения! — она протянула Кузьмичу руку для пожатия, тот охотно схватил ее и почувствовал настолько крепкое пожатие, что пальцам его стало больно.

Проводил ее до двери, и сам плотно закрыл за нею. По лицу блуждало непонятное выражение. Признаться, ему был не по душе диктат Думилёвой, она как будто постоянно напоминала, что директором он стал благодаря ее деньгам. Но сейчас она пообещала сделать новые денежные вливания, а это было очень хорошо, это радовало, это окрыляло, это сулило дополнительные возможности и неминуемое пополнение собственного кармана.

Идя по фойе, Евгения не думала больше о нем. Она не сомневалась, что он из кожи вылезет, но найдет приемлемую для нее кандидатуру. Естественно, она знала молодых режиссеров, но не хотела видеть на месте Дорчакова молодого парня. Не желала, чтобы Ева увлеклась молодым телом. И не собиралась впускать в свой круг молодого дурака.

Антона похоронили. После похорон прошло два дня. Ватюшков поздно вечером встречал Еву после спектакля. На улицах зажглись фонари, машины били по глазам светом фар.

Драматический театр был хорошо освещен с фасада. Вся зрительская суета перед ним после спектакля, была хорошо видна с дороги, по которой с шумом проносились автомобили. Их поток сейчас был меньше, чем днем, но все-таки дорога затихала медленнее, чем затихал весь город.

На этот раз Андрей не пошел в гримерную комнату, он ждал Еву на парковке возле театра.

Зрители, вывалившись толпой из театра, уже рассосались, кто сел в свою машину и уехал, кто побежал к автобусной остановке, кто потопал пешком в нужном ему направлении. Некоторые, собравшись в круг, не расходились сразу, спорили о спектакле, об игре актеров, о режиссуре, да и вообще обо всем, что приходило в головы. А потом как-то мигом разбежались, всяк в свою сторону. Площадка перед театром опустела. Только перед служебным входом маячила толпа поклонников с цветами в руках.

И вот из служебного входа стали выскакивать актеры. Одни поспешали. Другие выходили чинно, размеренно, буднично, словно бежать им было некуда и незачем. А третьи, сбившись в кучку, что-то соображали меж собой и, в конце концов, толпой отправились в одном направлении.

Поклонники некоторых не замечали, некоторым вручали цветы и просили автографы, но основная масса ждала Нарлинскую.

Ева вышла одной из последних. На нее буквально набросились со всех сторон, заваливая цветами. Наперегонки что-то кричали. Она даже не улавливала слов — одни голоса звенели в ушах. Общий восторг и поздравления. Ее охрана с трудом оттеснила толпу и, прикрывая Еву, повела к машине Андрея.

Распахнув двери авто, тот стоял и ждал. Ева нырнула внутрь с цветами в руках. Охрана с трудом сдерживала орущих поклонников. Андрей сел с другой стороны. Лицо Евы, выглядывающее из цветов, было счастливым, но усталым. Улыбка показалась Андрею фальшивой. Он спросил, как всегда:

— Куда поедем, моя красавица?

Она надула щеки, ему всегда нравилось, когда она так надувала щеки, и шепотом произнесла:

— Куда же мы можем ехать, Андрей, в театре еще траур.

— И что? — удивился Ватюшков и обхватил ее руками! — Траур в театре, а за театром жизнь бьет ключом! Поедем в клуб, развлечемся! — он не понимал ее нерешительности.

— Не могу. Меня будут многие осуждать! — Ева не спеша передала ему в руки цветы.

— Тогда жду твоих предложений! — он с охапкой цветов разочарованно откинулся к спинке сиденья.

— Предложение только одно, Андрей, — она скучно улыбнулась. — Домой. Все равно к кому. Ну, не хмурься! Или ты не хочешь поласкать свою Еву?

Он сразу изменился в лице:

— Едем, моя красавица! — толкнул водителя в плечо, передал ему цветы, чтобы тот положил на сиденье рядом с собой.

По дороге Ева предложила поехать к ней, Андрей согласился. Ему всегда больше нравилось бывать в ее квартире, нежели в своей, потому что в квартире бывшего уголовника присутствовал дух прошлой его жизни. Волчий дух, который ему самому подчас бил в нос так, что хотелось заткнуть ватой ноздри.

Водитель нажимал на педаль газа. На светофоре, не останавливаясь на красный свет, круто свернул вправо в переулок. Но не успел проехать двадцати метров, как услыхал удар и машину подбросило. Он резко застопорил авто. Выругался.

— Что там? — спросил Ватюшков, качнувшись вперед.

Растерянный невыразительный голос буркнул в ответ:

— Черт его знает! Собака, что ли, под колеса попала?

Будто наступив на горячие угли, Ева вскрикнула. Водитель оглянулся на Андрея. Тот скривился:

— Посмотри!

Ева первой выскочила из салона, пробежала назад. Ватюшков вылез следом. Девушка увидала на дороге сбитую собаку. Та была еще жива. Но уже не скулила и не плакала. Колесо машины проехало по ней, раздавив кости и выдавив кишки. Собака только открывала пасть и смотрела в тусклом свете уличных светильников грустным умирающим взглядом на Еву и на свои потроха.

У Нарлинской дрожь пробежала по всему телу. Ощущение безысходности сдавило грудь, она почувствовала себя этой собакой, словно это по ней прошлось колесо машины и даже не машины, а чего-то более страшного и бесповоротного.

Она присела возле собаки и стала гладить по голове, но чувство было такое, что гладила себя, уговаривая потерпеть. А что значит терпеть, когда исход был предрешен и очевиден. В груди нудилась неимоверная жалость к этой собаке. Но к собаке ли? А, может, к самой себе? На глазах выступили слезы.