Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897-1905 гг. - Гаральд Граф

Мы и стреляли хуже, чем японцы, но ведь это и неудивительно, так как они имели огромную практику. И все же, имей наша эскадра такие же хорошие снаряды, японцы пострадали бы во много раз больше. И как знать, какое бы это имело значение для нас! Понятно, что при таких условиях личному составу приходилось чрезвычайно трудно. Конечно, мы, как военные, должны были выполнить долг до конца, при всяких условиях (и надо сказать, на три четверти это и сделали), но и государство должно было обеспечить своих бойцов необходимыми и современными средствами войны, а этого, к несчастью, не было. И, однако, сколько геройства, сколько необыкновенно красивых подвигов сохранилось в воспоминаниях об этой катастрофе!

Что пришлось пережить экипажам 1‑го и 2‑го броненосных отрядов, трудно поддается описанию. Они представляли страшную, горящую, исковерканную железную массу, осыпаемую снарядами и обреченную на явную гибель, продолжали отстреливаться до последнего из последних орудий. Что доказывают эти беспорядочные предсмертные выстрелы людей, стоящих у края ужасной могилы, но думающих не о своем спасении, а о родине, как не величие и крепость их духа! Разве героизм этих русских моряков не затмевает злополучной сдачи нескольких жалких, отживших свой век кораблей? Никогда бы, конечно, не было позорной их сдачи, если бы они были не «самотопами», а настоящими боевыми судами.

Когда карантинный срок закончился, нас в третий раз посадили на пароход и повезли через Симоносекский пролив в порт Окаяма. Однако конечный пункт путешествия все еще не был известен. Это путешествие оказалось чрезвычайно приятным, потому что Японское море красиво своими бесчисленными островками, рыбачьими лодками, парусниками и пароходами. На время забылось даже наше неприятное положение, и мы увлеклись наблюдением жизни японцев.

В Окаяме нас немедленно перевезли на вокзал, посадили в вагоны третьего класса, в купе с боковыми дверцами, рассчитанными на шесть человек маленьких японцев, а не крупных европейцев. С этого момента началось утомительное трехдневное путешествие. Везли без пересадок, с длительными остановками на узловых станциях, и нигде из вагонов не выпускали. Впрочем, нам и самим было бы неприятно выходить, так как нас сейчас же обступала толпа зевак и, не стесняясь, делала по нашему адресу замечания. Несомненно, эти замечания были нелестны, потому что кругом подымался хохот.

В начале пути очень интересно было смотреть из окон вагонов, но после первой ночи, проведенной сидя, этот интерес в значительной степени пропал. Вторую ночь мы уже решили как‑нибудь приспособиться спать, иначе становилось невмоготу, и легли по двое на скамейку и двое на полу в проходе. Однако как скамейка, так и проход оказались слишком узкими, так что лежать удавалось только в одном положении, что было утомительно, хотя все же доставляло некоторый отдых. На больших станциях происходило общее кормление. Обычно еду раздавали какие‑то женщины, видимо, обслуживающие питательные пункты. Все, что полагалось на обед, укладывалось в аккуратные и чистенькие деревянные коробочки. Меню всегда состояло из холодных кушаний вроде риса, рыбы, кореньев и иногда хлеба. Не в счет положенного подносились фрукты.

Один раз рано утром поезд остановился на какой‑то станции. По очереди в проходе я спал с мичманом К. Вдруг неожиданно открылась дверца вагона, и я проснулся, поднял голову и вижу толпу японок, которые с любопытством смотрят на меня, распростертого на полу, и на ноги К. Затем одна женщина начинает мне совать неизбежную коробку с едой и фрукты. Со сна я ничего не понял: коробки не брал и с удивлением рассматривал японок. Получилось замешательство, и все что‑то заговорили. Вскоре я пришел в себя, вскочил и стал благодарить. Оказалось, что эти дамы – патронессы какого‑то благотворительного комитета, и они в полном составе вышли встречать поезд, чтобы на нас посмотреть.

В нашем купе сидели трое мичманов, два инженер‑механика и прапорщик Г., и под конец пути от скуки мы превратились в настоящих детей: дразнили соседей по вагону, незаметно бросались фруктовыми косточками в зазевавшихся японцев и вообще пытались изобрести какие‑нибудь шалости. Но, как мы ни старались развлекаться, все же третий день тянулся ужасно медленно, и главное, что никто не знал, долго ли еще предстоит ехать. Нас сопровождали офицер и шесть солдат, которые зорко следили, чтобы никто ничего неразрешенного себе не позволял, и никого не допускали близко подходить к нашим вагонам. Только за несколько часов до конца пути офицер объявил, что нас везут в город Сендай. Этому известию мы очень обрадовались. Конечно, всем было безразлично, в какой город ехать, но хотелось скорее куда‑нибудь добраться, так как сидеть трое суток на одном месте, на жестких скамейках, становилось невыносимым.

На вокзале в Сендае нас встретил новый офицер с конвоем, которому отныне мы и поручались. Это был призванный из отставки старый пехотный подполковник. Он оказался добродушным и на японский манер любезным, в особенности перед тем, как ему приходилось объявлять что‑либо неприятное. В этом случае он долго присюсюкивал, втягивал в себя воздух, кланялся и лишь после этих звуковых приготовлений приступал к делу. Так как он объяснялся с нами через переводчика, самые короткие переговоры длились иногда добрый час.

Нам отвели два небольших дома в разных частях города и еще на вокзале разделили на две группы. С нами находились и наши вестовые, которых полагалось, по японским правилам, на каждого офицера по одному. Но мы воспользовались этим правом не полностью, не желая иметь при себе лишних людей, что неизбежно повлекло бы за собою ссоры и дрязги. Вообще, вестовыми выбирали только тех матросов, которые этого пожелали сами и добровольно отделились от команды. Например, у нас, трех мичманов, был один вестовой – телеграфист Назаров, хороший и преданный человек, заботившийся о нас, как добрая нянька.

Дом, в который привели нашу группу, оказался по архитектуре полуяпонским: имел настоящие двери, окна и стены. Только стены между комнатами были наполовину стеклянными с наклеенной на них бумагой. Постройка была настолько жидкой, что из одной комнаты в другую решительно все было слышно. Комнат имелось восемь: одна полагалась на трех‑четырех офицеров, кроме того, общая столовая и комната для вестовых. Перед домом находился караульный домик, и у ворот стоял часовой. Меблировка самая примитивная, но на европейский манер: кровати, стулья, столы и умывальники, шкафов для вещей не полагалось, и они хранились по корзинам и чемоданам.

В общем, по первому впечатлению, мы остались вполне довольны отведенным нам помещением, тем более что оно было безукоризненно чистым и светлым. Хуже обстояло дело с едой: повар‑японец кормил нас европейскими кушаньями, о которых, к сожалению, имел слабое понятие. Его жидко‑мутные супы и кусочки красного мяса, плавающие в сомнительном соусе, надоели до отвращения своим однообразием и несъедобностью. Спасаться от голода приходилось собственными средствами, покупая продукты у продавцов, а когда разрешили ходить в город, то обедая в ресторанах. Как мы ни убеждали старика‑подполковника перейти на японский стол, чтобы получать съедобную пищу, он ни за что на это не соглашался, уверяя, что по положению нас полагается кормить по‑европейски.