Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

Говорит она мало, но скажет иной раз так, что век помнить будешь.

– Спасибо, мать, – сказал он ей, принимая верхонки. Клавдия смерила обоих ледяным взором, нервно откинула ногою липнувшего к ней котенка и вернулась к плите. Тут же ухватила голою рукою горячую сковородку, кинула ее на припечек и дула на обожженную руку. На глазах у нее выступали слезы. «Ишь че бабы-то бесятся, – злорадно подумал Георгий, – и годы им нипочем?»

– Шла бы к себе, мама. Надо че, я подам, – в сердцах всхлипнула Клавдия.

– Смерти мне надо, – ровно ответила старуха, – кто бы мне ее подал.

Степанида сняла с головы платок, и Георгий увидел детскую проплешь ее затылка. Тонкие редкие волосенки липли к ссохшемуся черепу. «Хоть бы Пашку дождалась», – подумал он и резанул жене:

– Покоя ей надо! Чего еще старухе желать. Твою, что ли, ругань с утра слушать? – Он сунул банку с мазью в карман бушлата.

– Покоя вам, покоя! – У Клавдии сорвался голос. Она потрясла обожженным пальцем в воздухе и на слезах добавила: – Иди, иди… Наглядись… а то не успеешь… Поди не терпится… Никогда ты меня не любил!

– Чего уж об этом теперь толковать, – пробормотал он, выходя в сенцы. – Жизнь прошла.

* * *

В сенцах сразу обдало холодом. Дерево уже подмерзало, отдавая свежестью. Георгий торкнул ногою дверь и вышел на веранду. Солнце ослепило его. Оно било сквозь тонкое серебро стекла с самой вершины Комар-горы, лучась и играя. Щедрое, холодное, ноябрьское, оно заливало веранду морозцеватым светом. Желтый, летошнего окраса пол лежал в тонком инее, и Георгий, оглянувшись, увидал свой след на маслянистой его охре. Игольчатая махра уже обвисала на углах веранды, тонко окаймляя голубую ровную окраску рам. «Хорошо красит Клавдия, – с удовлетворением подумал он. – С руками баба!»

И впрямь, куда бы ни приложила Клавдия свои разработанные, красные от горячей воды руки, – все преображается у нее. Терраса как игрушечка! Солнышко славно купается в ней с самого утра. Звонко, радостно, ярко в доме от порога. У двери на лавке стынет прикрытая холстиной туша на неделе забитого боровка. Этот на рынок, в копеечку пойдет. На столе подпорошенный омуль вчерашнего отлова. Друг Васька ведерко притащил за лодку, которую вместе ремонтировали. Из проема двери раскрытой кладовки виднелись кули с мукою и комбикормом. Во всех углах дома – следы крепкой хозяйской руки, прочность и надежа.

Нет, не покинул еще двор Собольковых Господь Бог. Недаром Степанида бьет челом в церкви. Натаскала Клавдия в зобике своем, запаслася. На три войны хватит. Выдержат Собольки и эту перестройку… Не оголодают. Только бы Пашка вернулся… Только бы выжил… Поскребыш его… Последыш. Самый родной. Ему вот и война досталась… Как болит сердце о нем! А когда Клавдия носила сына, он вроде бы и не хотел его…

Георгий передернулся от внезапного озноба, откинул крючок и торкнул ногою голубую дверцу веранды. Она хлестанулась с подвизгом и стуком. Георгий вышел на затянутое матовой тенетой инея высокое, подновленное этим летом крыльцо. Морозец хватанул сразу, прошелся жесткой щеточкой по лицу и рукам. Бесснежный, въедливый, ноябрьский… Его тенета серебрили крышу сарая, как седина голову. Воздух сухо, но слади´л. Байкал парил. Густой дымчатый пар клубился над громадной водной чашей, поднимался к небу, и было видно, как он переходит в облака, медленно отходящие в долину. Георгий наблюдал подобные картины с младенчества. Часами, приложившись лбом к стеклу, глядел он в детстве на Байкал, глядит и ныне, и все не насытился этим образом Творения. Култук мало кто любит. Над ним проходит одна из ветряных жил. Ветра дуют по Култукскому побережью без передыху. Иной раз и крыши рвут. Зимою снега все выдувают. Так, кое-где лежит по закоулкам. Здесь рождает Байкал облака и погоду на все Прибайкалье, оттого сыро, ветрено, неприютно. И бывает, что и приходит мысль на ум – перебраться отсюда куда-нибудь. Далека ли Слюдянка, а снегу там сугробами. Тихо, белоснежно, вроде в другом краю. И мать его, Анна, бывало, клянет, клянет култукские сквозняки, дожди, неуроды. А как вернется откуда-нибудь, так не может наглядеться, ни надышаться родимым. Нет уж, чего Господь ни дал на век – все во благо. Так, стало быть, и нужно. Чего выбирать!

Из стайки несся беспрерывный визг годовалого поросенка. Георгий быстро прошел в свинячий закут и отогнал хряка от поросенка к овечкам. Запирая овечью отгородку, подумал, что сегодня бы надо перегнать овец в теплицу, а хряка держать отдельно. Или уж выложить его, бугая, да под нож! Клавдии вздумалось хряка ро´стить. Вырастили на свою голову. Он как матку попробовал, так покоя не дает. На поросят громоздится. Жрать перестал, бьется о стены… А все Клавдия, супруга. Все ей мало животины. Нужна своя свиноферма. Топчется с утра до вечера, и сама, и ему отдыха ни минуты. Ноги у нее уже – чугунки голимые. Едва таскает их и все стонет: ой, ноги, ой, ноги… А угомониться не хочет. Сколько раз ей темяшил:

– Кланьк, куда нам с тобою. Нам вдвоем с рынка кило сала взять – на всю зиму хватит.

Двоих боровков закололи – продали. Деньги в шкатулку. Сберкассе уже не доверяют после перестройки.

– Куда, говорил, копишь, Кланьк?

– Пашка придет, голым задом сверкать будет?

– Ты его че, в золото одеть собираешься?

– А ты зайди в магазин и глянь на цены! – Вот и весь разговор. Еще и этого продадут. Да двух на зиму себе. И то ведь права баба! Куда ни кинь, во всем права. Внуку в Братск послать надо! Что там Любушка одна в городской квартире видит. Витька придет – дай! Сашке тоже дай. Толик прибежит – не откажешь – родня. И самим есть что-то надо. Мяско-то любят покушать. А на пенсию не разбежишься покупать. На свои руки да на подворье только и надежда. Вкалывай, покуда ноги носят и руки держат! Клавдия баба рабочая, цепкая, своего не упустит! Дом умеет держать. С нею не оголодаешь…

Вычистив свиной закуток, Георгий оттащил навоз в старой ванне за огород и, сваливая его в кучу, увидал Милку. Он уже забыл о ней, а она стояла неподалеку, на той стороне дороги, у остановки автобуса, и смотрела на него. Сразу заломило поясницу, и он ухватился за нее руками, с трудом разгибаясь. А когда поднялся, развел руками: дожил, мол… чего теперь… Старость не радость. Она поняла и вытянулась в струнку, поправив на голове парик: у кого, мол, старость, а я еще как огурчик… «Огурчик, огурчик, – подумал он, – проквашенный…» Он натянул потертую веревку и, ссутулясь, потащил ванную во двор.

В яслях стояли бычки-погодки. Старшего, пегого, этой зимой заколют. И бычок словно понимал, чуял близкую смерть. Он вышел во двор чуть пошатываясь, озираясь. Утреннее сено втоптал в навоз. Георгий, подскребывая совковой лопатой половицы стайки, думал, что все бычки вели себя так же. Сколько их было за жизнь! Тоже ведь живая тварь! Жесток человек! Сволочной до подлости… Георгий всю жизнь со скотом! Скотная, как говаривала мать, жизнь. И точно: кто у кого раб, это еще разобраться надо. Всю жизнь из-под хвостов навоз выгребал, кормил, поил, ростил, ухаживал… На скотину-то больше трудов положил, чем на собственных деток… В коровнике мирно стояла мать большого бычка – крупная пятнистая Красуля. Старая корова, стародойка. Молоко жирнее сливок. Но все меньше дает его. Вот уже второй год как простая ходит. По морозам под нож пойдет. Тяжко с ней расставаться, да Клавдия держать не хочет яловую корову. В прошлую осень едва отбил Красулю от смерти, а в эту уж не удастся. Еще и у копыта рана загнила. Георгий выгнал из коровника корову Майку и молоденькую Марту и приступил к лечению. Красуля дергалась, нервно и шумно дышала. Георгий бритвочкой вскрыл гнойник и промывал рану. «Но, стой, дура старая… Может, еще поживем… Чем черт не шутит. Успеешь мясом стать… Не дергайся, говорю. Немолоденькая, брыкаться». Он промыл рану марганцовкой и смазал Клавдииной мазью. Потом завязал тряпицей. «Иди гуляй». Выпущенный скот медленно потянулся в огород. Коровий навоз хозяин свозил в огород за теплицу в навозную яму. Перелопачивая вторую ванну навоза, он все же обернулся и увидел сквозь забор Милку. Автобус отошел от остановки, а она все стояла и глядела на него. «Вот бабье!» Георгий поежился. Красуля ковыляла под изгородью, и за нею вяло тянулся молодой бычок. Скот разошелся по серому оттаявшему огороду в поисках последней редкой травы. Георгий отогнал вилами от ямы овечку, подумывая – не загнать ли их в теплицу. Обернулся. Милка глядела на Байкал, потом вышла на дорогу и подняла руку. Белая иномарка с визгом остановилась перед ней. Шофер вышел из машины, открыл багажник, вкладывая в него баул пассажирки. Кокетливо изгибаясь, Милка нырнула в машину. Машина тронулась и быстро скрылась за тяжелым осенним горизонтом. Георгий тяжело вздохнул, перевернул ванну и сел на днище. Курил неспешно, глядя на мохнатую дымку Байкала, на дорогу, по которой уезжала Милка. Она всегда удалялась по ней. И никогда не возвращалась…