Инквизитор - Кэтрин Джинкс

— А мне показалось, что вы хотите получить признание?

— Правдивое признание!

К тому времени острый страх за Иоанну начинал влиять на мою способность размышлять. Мне трудно было сдерживать те страсти, что владели мной. Стряхнув его руку, я вскочил и принялся бегать по комнате как сумасшедший.

— Сторож говорил о некоей женщине, обвинял ее. Пьер Жюльен попытается впутать сюда женщин из Кассера, опираясь на эти сомнительные показания. Какая нелепица…

— Отец Бернар, тише. Успокойтесь. Я приду.

— Прямо сейчас? — (Ни слова благодарности, заметьте! Как ошибаются те, кто утверждает, что земная любовь облагораживает!) — Вы придете сейчас?

— Как только закончу здесь.

— Но мы должны спешить!

— Нет. Мы не должны! — Он снова взял меня за руку, но в этот раз с намерением подвести к двери. — Вы пойдете в молельню, чтобы помолиться и успокоиться. А я приду к вам, когда закончу с казначеем.

— Но…

— Успокойтесь.

— Ваша милость…

— Поспешайте не торопясь, отец мой.

С этим он выпроводил меня: вежливо, но твердо.

Его было невозможно переубедить, раз он уже принял решение. Зная это, я мрачно побрел в нашу монастырскую молельню, где (благодарение Господу) в этот час никого не было, если не считать всегда присутствовавшего там Святого Духа. Небольшая, но очень красивая комната, где имелось даже стеклянное окошко над алтарем, она всегда была для меня одним из любимейших мест на земле, с ее щедро расписанными стенами и потолком, ее шелком, ее золотом, с ее блестящими плитками. Я любил ее — да простит меня Бог, — потому что она была похожа на шкатулку для дамских украшений или гигантскую эмалированную раку, а от этого я ощущал себя драгоценностью. Похвальные чувства для монаха-доминиканца! Но, в конце концов, я ведь никогда не претендовал на то, чтобы являть собой выдающийся образец монашеских добродетелей.

Конечно, я находил мало утешения в созерцании Страстей Господних, сидя там и глядя на распятие работы германского мастера. Оно было исполнено так искусно, что можно было почти увидеть капли пота, выступившие на распятом теле и искаженном лице. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши[95]. Зрелище этой дорогой крови — эта святая скорбь — страшно меня встревожило, ибо я увидел в нем зловещее предсказание о муках, ожидающих Иоанну, если она попадет в лапы Пьера Жюльена. Я вспомнил о murus strictus[96], и мое внутреннее око приобрело новую, небывалую зоркость, ибо оно узрело цепи, камеры, грязь с ужасающей отчетливостью, которая пронзала меня, как меч. Некогда я воспринимал эти вещи спокойно, когда их применяли к злостным упорствующим еретикам. Но они вызывали во мне нестерпимый ужас, когда они угрожали Иоанне.

Что же касалось подвала — я не мог даже думать об этом. Мысленно содрогнувшись, я застонал и несколько раз ударил себя по коленям сжатыми кулаками. Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя! — молил я. — Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?

И так я читал разные псалмы, пока покой этого тихого и прекрасного места не проник мне в душу. Мало-помалу я утешился. Я напомнил себе, что пока Жан Пьер может быть подвергнут только допросу как еретик, поскольку он предположительно убил служащего Святой палаты, пытка же требует согласия и присутствия епископа или его представителя. Потребуется участие особых служащих. Пытку нельзя осуществить без долгой подготовки. И значит, в этом случае без пытки признания тоже не будет.

Как же я был глуп! Я, как всегда, недооценил Пьера Жюльена. Я поистине тешил себя иллюзиями, ибо, когда сенешаль наконец освободился и присоединился ко мне, чтобы идти в Палату, мы увидели, придя туда, что Дюран стоит у двери тюрьмы и его рвет.

Не было нужды спрашивать почему.

— Нет! Боже, нет! — закричал я.

— Отец, я не могу. — Дюран плакал. С мокрым от слез лицом он выглядел совсем юным. — Я не могу, я не могу!

— Он не может! Это запрещено! — Схватив несчастного мальчика за руку, я стал трясти его вместо того, чтобы успокоить, ожесточившись в моем гневе и тревоге. — Где епископ? Вы должны знать правила! Вы должны были сообщить мне!

— Отец, отец мой, — увещевал меня сенешаль, освобождая нотария от моей хватки. — Успокойтесь.

— Сейчас не время быть спокойным! — Я, наверное, смел бы двоих стражей, преграждавших мне путь, если бы на пороге внезапно не появился сам Пьер Жюльен с пачкой манускриптов в руке. Очевидно, он искал Дюрана. Его поиски привели его на улицу, и посему последовавшая далее стычка произошла на глазах двоих тюремных стражей, проходившего мимо кузнеца и женщины, которая жила в доме напротив тюрьмы.

— Вы попираете закон! — заорал я так грозно, что Пьер Жюльен, не ожидавший встретить меня на пороге тюрьмы, выронил часть документов, которые держал в руке. — Жан Пьер не был обвинен! Вы не имеете права допрашивать человека как обвиняемого, если он не был обвинен официально!

— Имею, если он уже сделал признание полномочному судье, — отвечал Пьер Жюльен, наклоняясь, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы. — Если вы справитесь по указу Папы Бонифация «Postquam»[97], то вы увидите, что меня можно рассматривать как такового.

— А где, скажите, епископ? Где его представитель? Вы не можете применять силу без присутствия одного или второго!

— Я уже получил разрешение от епископа Ансельма, в письменном виде, действовать от его имени, когда бы и где бы ни потребовалось его присутствие, — сказал Пьер Жюльен. К моему удивлению, ему удавалось сохранять достоинство даже перед лицом прямой угрозы. — Все в полном порядке, если не считать того, что Дюрану стало плохо.

— Должен ли я понимать, что вы допрашиваете этого сторожа, этого Жана Пьера? — спросил его сенешаль

— Это верно.

— Под пыткой?

— Нет.

— Сейчас уже нет, — еле слышно вставил Дюран. — Они подожгли ему ноги, но погасили огонь, когда он пообещал признаться.

— Заключенный признался в своих грехах, — перебил Пьер Жюльен, хмурым взглядом заставив нотария замолчать. — Его показания были записаны при свидетелях. Дело только за подтверждением, которое будет получено, как только Дюран достаточно оправится, чтобы читать показания.

— Но вы должны подождать день! — возразил я. — Таково правило! Один день, прежде чем признание может быть подтверждено!

Мой патрон отмахнулся от этого протеста.