Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— Ты кого-нибудь по-настоящему любишь?

— Не знаю. Может быть. Вчера не любила, а сегодня… Не знаю.

— Во что ты веришь? В Бога, в цивилизацию, в просвещение, в учение марксизма-ленинизма, в золотого тельца?..

— Вот ты и попался! На этот вопрос односложно ответить нельзя. Обо всем этом можно распространяться до утра. Вот, например…

И она о чем-то начала говорить, задвигалась, приподнялась на локте, ударила меня ладонью в плечо, доказывая что-то свое, ускользающее мимо моего внимания. А я тем временем думал: как быстро мы сошлись, точно давным-давно знакомы и близки, не всегда даже постель так сближает. И еще думал, что мне сейчас хорошо и покойно, как не было хорошо и покойно уже давно. И главное, что нельзя обижать эту искреннюю чистую девочку — как любовью, так и нелюбовью. Вот только как это сделать? Как не принять, но и не отвергнуть?

А она внезапно приумолкла, шея и край щеки пошли у нее пятнами, и слезы выступили у нее на глазах.

— Я, наверное, выгляжу в твоих глазах дурой? Или того хуже: опоила, затащила к себе домой, уложила, а после…

Я покрепче обнял ее за худые плечи, притиснул к груди, так что она сдавленно пискнула, и поцеловал в кончик носа.

— Теперь спрашиваешь ты, — сказал я, чтобы расшевелить и отвлечь ее, чтобы не задумывалась о печальном и неизбежном.

— Каких женщин вы любите? — быстро спросила она о том, о чем, по всей видимости, изначально собиралась меня спросить.

— Я не люблю женщин вообще. Я могу любить только одну женщину. Остальные мне более или менее интересны или не интересны.

Она несколько озадачилась, но поскольку второй вопрос уже вертелся на языке, выпалила вдогонку первому:

— А каких женщин вы не любите?

— С немытыми волосами. А еще тех, кто грызет на людях семечки, громко разговаривает и смеется, употребляет ненормативную лексику, не читает умных книг, неизвестно с чего толстеет, ходит с шершавыми пятками, легкодоступен и неразборчив, с пирсингом, татуировкой и… Пожалуй, достаточно. Но список неполный.

— Злой у вас язычок!

— Я не мизантроп, милая моя, но до мозга костей консерватор.

— Положим, что так. Но дальше. Вы однолюб или?..

— Не знаю. Не уверен. Скорее да, чем нет.

— Тогда… — Она на мгновение задумалась и, обмолвившись, точно в знаменитом стихотворении, заменяя «пустое вы сердечным ты», продолжила игру: — Твое любимое стихотворение?

— Пожалуй, это:

Они любили друг друга так долго и нежно,

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье

И милый образ во сне лишь порою видали…

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.

— Лермонтов? Угадала! Но почему это? Почему это?!

Потому! Потому что стихотворение настоящее, когда оно болит и ноет в душе. А еще потому, что вспомнил, как перечитывал Лермонтова, когда от меня ушла жена: «Нет, не тебя так пылко я люблю…», «За все, за все тебя благодарю я…», «И скучно и грустно…». По всей видимости, ему было за что подставлять лоб под пулю!..

Я уходил от Капустиной поздней ночью. В полумраке комнаты, тускло освещенной светом уличных фонарей, глаза ее казались черны и провальны, и, отпирая мне дверь, она уже как бы отстранилась от меня, хотя еще совсем недавно лежала головой у меня на плече и близкими телами мы согревали друг друга.

— Это всё? — выдохнула она на прощание, и я вдруг подумал, как легко и просто наши пространства, наши пересекшиеся на одну земную ночь миры снова стали чужими и как бы разъединились. — Побрезговали или ничего ко мне не испытываете? Совсем ничего? И что теперь делать? Как жить завтра? Как мне жить?

Я притянул ее за плечи и, когда она спрятала лицо у меня на груди, поцеловал в макушку.

— Будто малый ребенок… Как можно в первую ночь!..

— А как можно?

— Можно по-всякому. Главное, чтобы утром мы встретились и не было совестно смотреть друг другу в глаза. А ночь — ночь никуда от нас не уйдет.

Капустина вздохнула, обвила меня за шею руками и, зажмурившись от страха, напоследок поцеловала. Губы у нее были сухие и жаркие, с колючими трещинками, точно у больного после высокой температуры, и при поцелуе она оцарапала мне рот.

Обсуждение итогов проверки отдела совершенно неожиданно для меня, да и для многих в аппарате было вынесено на заседание коллегии, хотя обычно подобные вопросы обговаривались на оперативном совещании при прокуроре области. Накануне вечером, предчувствуя неладное, я зашел к Фертову и без обиняков спросил:

— Михаил Николаевич, скажите прямо: вас не устраивает работа отдела или я как его начальник? Если не устраиваю я, готов написать заявление об уходе. Если работа отдела, то в справке много натяжек и передергиваний. Я подготовил возражения, хочу оставить вам один экземпляр.

— Лично к вам у меня нет претензий, — передернув плечами, прокурор области потянул ко рту фарфоровую чашку с недопитым чаем и церемонно, точно на приеме у английской королевы, сделал маленький тишайший глоток. — Идите работайте. Скажу прямо: спецподразделения разболтались, прокурорский надзор неощутим. Вот вы и закручивайте гайки, закручивайте!

«Что вам всем дались эти спецподразделения? — выбираясь из сановного кабинета, подумал я не без некоторого облегчения. — То у Чумового мания преследования, то Фертову мнится, что они распустились! А они, эти отделы “К” и “шестерки”, как работали изначально, так и сейчас работают: собирают и накапливают информацию, в том числе на нас, прокурорских, подслушивают, подсматривают, негласно проникают в жилье и служебные кабинеты, часто извлекают из всего этого выгоду и, как могут, отбиваются от надзора. Все одно и то же. И никогда мы, бумажные черви, не будем знать больше простого опера. Такова специфика, и с этим надо смириться. А чтобы не бояться, не надо водиться с кем не положено, бывать где не положено, поступать как не положено. Только и всего, многоуважаемый Михаил Николаевич!»

И вот представление началось. Члены коллегии в два ряда разместились в президиуме, прочие небольшими группами расселись в зале: прокуроры отдела собрались вокруг меня, позади нас, через ряд, сбились в хищную, навострившую клыки стаю члены комиссии, чуть поодаль перешептывались и травили анекдоты руководители структурных подразделений.

— Групповой секс с подчиненными начинается! — съязвил сидящий рядом со мной Мешков и ухмыльнулся, но очки у него подозрительно запотели, нос вытянулся, а редкие, просвечивающие завитки на затылке встали дыбом.