Подкаст бывших - Рейчел Линн Соломон

Женщина на третьем ряду вскакивает с места и шествует к микрофону, словно со священной миссией.

– Да, у меня есть вопрос, – говорит она. – Думаете, это смешно – вот так вот пудрить мозги своим слушателям?

По толпе проносится волна шепота. Женщина мне незнакома, ей тридцать с чем-то лет, и на ней футболка «Добро пожаловать в Найт-Вэйл»[44]. Доминик выглядит таким же растерянным, как я чувствую себя внутри.

– Простите, что? – спрашиваю я с дрожью в голосе. Надеюсь, она ее не услышит. Надеюсь, никто из них ее не услышит.

Она поднимает телефон и машет им, хотя, я, разумеется, не могу разглядеть экран издалека.

– Правда о вашем маленьком трюке всплыла в соцсетях. Вы никогда не встречались – просто работаете вместе и придумали дешевый розыгрыш.

Все те, кто еще не добрались до телефонов, одним сумасшедшим рывком вылавливают их из сумок и копаются в карманах – сотни людей яростно листают ленту.

«Никогда не встречались».

«Просто работаете вместе».

«Дешевый розыгрыш».

Я хватаюсь за ручки кресла. Если я этого не сделаю, то сбегу. Мне нужно бросить якорь, сказать ей, что это неправда, что это неправда, что это…

– Мы… э… – пытается вымолвить Доминик, но ему не удается сформировать предложение. Все дыхательные упражнения мира не могли приготовить его к этому.

Как это, черт возьми, произошло?

Я глазами ищу за кулисами Рути. Нашего стойкого продюсера. Я жду ее сигнала. Жду, пока она скажет нам, что делать, как я жестами показывала Паломе Пауэрс множество раз, когда нам звонили неприятные слушатели или попадались скучные гости. Но она с совершенно разбитым видом таращится на телефон, и я понимаю, что для нее публикация, которая нас разоблачила, – такая же неожиданность.

Теперь публика погрузилась в хаос, и другие зрители штурмуют микрофон. Первая женщина, явно довольная тем, что кого-то впервые публично унизила, возвращается на место.

Следующим к микрофону подходит парень лет тридцати.

– У меня тоже есть вопрос, – говорит он, и я немного расслабляюсь – какая-то наивная часть меня готовится к настоящему вопросу, словно еще можно все спасти. – Мне интересно, это все ради денег, да? Или это какой-то дурацкий социальный эксперимент?

Публика вновь ревет.

Кент.

Это точно был он. Я не знаю почему и не знаю, что конкретно он сделал, но кроме него знала только Амина, а соответственно и Ти Джей. Даже если мы сейчас не разговариваем, она бы ни за что так не поступила. И насколько мне известно, Доминик все еще никому не рассказал.

– Давайте не будем отходить от темы, – говорю я, но меня никто не слушает. Они говорят с нами, но не ждут ответа. Они хотят скандала, возмущения – но не объяснения. И наблюдать за тем, как они восстают против нас, по-настоящему страшно.

– И мы купились на вашу ложь, – говорит следующий человек, – о том, что вы не любите делиться личной жизнью в соцсетях. И о том, что вы боялись начать новые отношения.

– Это правда! – говорю я, спрашивая себя, не значит ли это, что я признаю, что все остальное было неправдой.

– Ну и что, если они солгали? – говорит следующая девушка за микрофоном. – Ведь передача-то отличная? Они развлекали нас по часу каждую неделю и помогали ненадолго забыть, что мир катится к черту.

Спасибо тебе, случайный человек.

– Мы купились, потому что доверились им и поверили в их отношения, – говорит кто-то другой. – Можете себе представить, как узнаете, что Карен Килгарифф и Джорджия Хардстарк[45] на самом деле не были подругами?

Я не вынесу этого. Нужно перехватить инициативу.

Я срываю микрофон со стойки и направляюсь к центру сцены.

– Ладно, – говорю, я. – Ладно. Вы правы. До того, как мы начали работать над этой передачей, мы не встречались.

Когда я оборачиваюсь к Доминику, его лицо бледнее мела. Он прикован к креслу и не может посмотреть мне в глаза. Помоги мне, – мысленно умоляю я, но он этого не слышит, и я невольно думаю не только о его страхе сцены, но и о журналистских принципах, которые за последние несколько месяцев были раздавлены всмятку и рассыпались в пыль. Должно быть, это его худший кошмар.

Я медленно и с дрожью вздыхаю. Если мне действительно суждено рассказывать истории, может быть, я смогу выкрутиться.

Нет – с меня хватит.

– Сначала мы просто работали вместе и недолюбливали друг друга, и это показалось нам отличной заявкой для передачи. Двое бывших, которые дают советы по отношениям. – Я прерываюсь коротким невольным смешком, вспомнив совещание, на котором предложила идею. – Мы не хотели лгать. Но мы разглядели возможность привнести нечто новое в общественное радиовещание и помочь спасти нашу станцию.

Может быть (может быть), мне понемногу удается завоевать их обратно. Те, кто были на полпути к выходу, остановились и вернулись на свои места.

– А потом, когда мы начали работать вместе, что ж… – Тело потеет примерно в сотне разных мест, но меня возвращают на землю возгласы «упс!» и свист из толпы. – Мы поняли, что нравимся друг другу. Ситуация была сложной, но после пары месяцев хождения вокруг да около мы вместе. Официально.

Еще больше аплодисментов. Точечных, но они есть. Несколько человек на нашей стороне – это уже неплохо.

Доминик был так уверен, что слушатели будут рады за нас. Я не готова к обратному: к тому, что это конец.

– Это правда, Доминик? – спрашивает кто-то в микрофон, и в этот момент я понимаю, что он до сих пор ничего не сказал. Я хотела исправить ситуацию, но не могу сделать это в одиночку. История не сложится, если ее буду рассказывать только я одна.

Я жестом приглашаю его присоединиться ко мне на авансцене.

– Доминик? – спрашиваю я, заставляя свой голос звучать теплее, чем я себя чувствую. Волнение безжалостно, и я, как и он, страдаю. Но мы должны быть командой. Он должен понимать, насколько это важно. В конце концов это он предложил объявить обо всем публично, потому что больше не мог держать отношения в секрете.

Скажи же что-нибудь, молю я.

– Она… мы… – пытается сказать он и трясет головой, как бы пытаясь привести себя в чувство. – Я… – Он пытается глубоко вздохнуть, прижав руку к груди. – Передача…

Толпа взрывается криками и обвинениями. Мы их потеряли.

Наконец Доминик встает. Без микрофона он бормочет мне два слова – так тихо, что его слышу только я: «Прости меня».