Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

Что предстояло ему потом, через час, в этом доме с четырьмя трупами? Какую цену придется платить ему – за свою беспечность, за верность дворянскому слову, за свою неуместную привязанность?

– Там, за сараями, за деревней, ждут тебя провожатые, – посулил безразличный Десэ. – Поторопись, как бы не заждались. Рене, верни им младенца – пусть уже уходят.

Левенвольд положил ребенка – обратно в люльку, и видно было, что каждый жест причиняет ему боль, и одна лишь многолетняя привычка, дрессировка позволяет хоть как-то держать лицо. Кто зашьет ему эти раны, и следующие, и следующие за следующими… Увы, доля такого ангела – поистине незавидная доля…

– Может, оставить вам мой лауданум? – предложил Левенвольду доктор, и тот рассмеялся, несколько истерически:

– А оставляй! – и глаза у него сделались совсем уж пропащие, последние, как у хворой собаки.

И жаль его – и ничего не поделаешь… «Мавра! – позвал про себя, в голове своей, Яков. – Ты что-нибудь с этим – можешь?» Доктор раскрыл саквояж и на ощупь искал лауданум, и рука его уже вынырнула из недр с бутылью, когда Левенвольд за его спиной воскликнул, неожиданно весело:

– О, банши! – и прибавил остзейское простецкое: – U-la-la…

Посреди избы появилась ведьма – проявилась, как кровь из раны проступает на рубашке. Как встает из костра узкий язык черного пламени, увенчанный белым глазастым лицом. Десэ, сам веселый и спокойный, поддержал Лупу, у которой тут же закатились глаза, а Левенвольд весьма непочтительно, но восторженно обошел ведьму кругом:

– Ба-а-анши… У вас они тоже бывают?

Мавра не удостоила его вниманием – что с дурака возьмешь? – и указала Якову на что-то за его спиною:

– Вот, смотри. Можно – вот так…

Яков обернулся и посмотрел – сам он, Яков, лежал, собственной мертвой персоной, между столом и печкой, с черным лицом и бороздой от удавки – от уха до уха.

– Потрогай, коли хочешь, – предложила ведьма.

Яков не решился, но подошел и потрогал – пастор Десэ остался доволен:

– Публика аплодирует вам, маэстро. А остальные?

Тут же Лупа с визгом сорвалась с постели и повисла у Якова на шее. На кровати лежали три трупа – женский и два совсем крошечных, и у Якова не хватило храбрости вглядываться в их лица.

– Браво, малышка, – похвалил ведьму Десэ и завистливо глянул на Якова: – Сыграла твоя ставка. А я не верил, думал – поэзия. Что ж, идем, пока не поздно, – он подхватил молчащие люльки, кивнул Лупе и Якову. – На выход, на выход! Живее давайте! – и Рене своего позвал, таращившего завороженно глазищи на ведьму. – И ты иди, счастлива сегодня твоя звезда…

На улице Десэ передал люльки Якову:

– Ступайте огородами, там, за деревней – трое вас ждут. От Виконта – думаю, знаешь, кто это. Прощай, Яси, – бог даст, больше не свидимся, надоел ты мне хуже редьки горькой.

Лупа уже бежала за дом, по тропке между сараями, и Яков пошел за ней, держа под мышками обе люльки. Перед тем, как завернуть за угол, он оглянулся – Десэ осторожно подсаживал на коня своего – властелина ли? суверена? – стараясь так прикасаться к нему, чтобы ни в коем случае не задеть его спину.

Два брата, старший и младший, разминулись на въезде в деревню. Превосходный полковник и ландрат посмотрел, недоуменно подняв брови, на пронесшуюся мимо гневную тень. Младший Левенвольд, со злым лицом, сведенным судорогой, бледный и трагический, без единого слова пролетел на коне мимо брата и мимо его охраны. Только крылатый плащ мелькнул – за деревьями.

– Что это с ним? – с добродушным недоумением вопросил Левенвольд старший и первый – у подъехавшего следом Десэ.

– Не любит убивать… – философски пожал плечами пастор.

– Выходит, ты плохой учитель, – змеино усмехнулся ландрат.

– Примите экзамен и потом уж судите, – таким же насмешливым тоном возразил ему пастор.

Всадники приблизились к дому, въехали во двор. Ландрат спешился, спутники его удивленно переглядывались – то были конногвардейцы, в новой форме, все молодые, с похожими лицами, мужественными и одновременно глуповатыми. Полковник поднялся по ступеням, вошел в дом. Слышно было, как в доме стучат его шпоры, и потом – раздались характерные звуки подступающей тошноты. Не такой, как у Ди Маджо – настоящей.

– Экзамен принят, – полковник сошел с крыльца, вытирая рот платком. – Теперь – l’immolation par le feu, покажите мальчикам, как это делается правильно, падре.

Через полчаса дом пылал, и пламя пожара наслаивалось на столь же красную, и розовую, и лиловую – тревожную утреннюю зарницу.

– Вашему сиятельству стоит уехать, пока не проснулись пейзане, – напомнил полковнику пастор, взбираясь на коня.

– Мне нравится смотреть, – признался ландрат, почти смущенно. Пламя плясало в его глазах, он так и подался вперед – словно готов был войти в пожар, как в бурную воду. Платок он комкал в руках, и рвал его, от волнения и возбуждения, почти экстатического.

– Все любят смотреть на огонь, – с учительской интонацией отвечал ему Десэ, – особенно если в этом огне кто-нибудь зажарен. Я отправил ваших мальчиков обратно, в их лагерь. Поедем и мы, чтобы лишний раз не светить лицом – как-никак солнышко встало.

Конногвардейцы и в самом деле уже картинно гарцевали вдоль покосившихся домишек, перебрасываясь шутками и заливаясь гортанным смехом. В избах не спал никто, но и не выходил, и не зажигал света. Никому не хотелось связываться – помнили еще и первого, и второго Петра, и не было желающих испытывать судьбу. Легче зарыться в землю, накрыться с головою – и переждать.

– Так бы и шагнул – туда, в пламя, – превосходный ландрат с трудом отвел взгляд от гудящего пожара и взлетел в седло – легко, как будто огромная хищная птица.

– Вы давно уже там, ваше прекрасное сиятельство, – вкрадчиво прошептал Десэ, следуя верхом, в полукорпусе от полковника. Тот лишь прикусил губу, бросил на землю изорванный платок и пришпорил коня – столь жестоко, что тот взвился и понесся галопом. Вот догнал он своих гвардейцев, и вся кавалькада понеслась быстрее.

Десэ так направил коня, чтоб копыта его наверняка затоптали в грязи платок с монограммой – переплетенными «К» и «Г».

– Идиот, истерик! – пастор презрительно сплюнул сквозь зубы в грязь. Он оглянулся в последний раз на пожар, и показалось ему, что один из языков пламени – все-таки черный, узкий, и увенчан белым глазастым лицом. Пастор сморгнул – нет, примерещилось… Проворчал:

– Поэзия… – и стрелой полетел догонять своих.

– К огню близенько садитесь, с морозу-то, – радушно пригласил разбойничек, и Лупа с Яковом придвинулись к печке поближе. Люльки уже стояли подле