Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

них, то ли получил приказ пока их попридержать – ведь он был не политик, просто дворецкий, и сам не решал почти ничего. «Я постараюсь сохранить тебя живым», – вспоминал Яков его осторожное обещание. Под ковром боролись хищники, а обер-гофмаршал стоял на краешке этого шевелящегося ковра со своим игрушечным гоф-маршальским жезлом, которым мог он разве что поприветствовать победителя.

В деревне выли собаки – словно к покойнику, и ледяной, совсем зимний ветер трепыхал тяжелые деревянные ставни. На крыльце послышались то ли шаги, то ли что-то ударило – доктор сел на постели. Лупа наконец-то уснула, и Яков осторожно, чтобы не разбудить ее, выбрался из-под одеяла. На печи спали няньки, и рядом уютно примостились две плетеные детские колыбельки. Возле самой двери, на двух сундуках, храпели их сторожа-лифляндцы, налитые водкой, – шум на крыльце ничуть их не потревожил.

Яков выбрался в сени, сошел с крыльца – на последней, присыпанной снежной крупкой ступеньке, что-то чернело. Что-то маленькое и круглое. Яков наклонился, поднял – то был мандарин, замерзший и высохший. На твердом ледяном боку вырезана была улыбающаяся рожица – привет от подземных обитателей. Знать бы еще, хорошо это или плохо? Кто они, враги ли, друзья – московские подземные тати? И спросить не у кого – тот, кто оставил весточку, давно за околицей, и кого теперь спрашивать, кто ответит… Разве что Мавра Зайцева, – вспомнил Яков давнюю свою игру, мальчишескую проделку с гри-гри. И ведь верилось – в такую-то глупость… Мавра, Мавра…

– Хорошо, что ты позвал меня, доктор.

От черной стены отступил черный же силуэт, отчетливый чернильный абрис – на белом снегу. Все, как и рассказывала в сказках своих ведьма Модеста: длинные, со снегом перевитые волосы, темные одежды, лунный фосфоресцирующий лик.

Восставшая покойница. Яков прикусил язык, чтоб вслух не воскликнуть: «Merde!»

– Что, Мавра, плохи наши дела – раз ты явилась? – спросил он у ведьмы.

– Да уж не хороши, – фосфорное белое лицо дернулось подобием улыбки. – Смерть идет за вами. К утру здесь будет. Уходи, доктор…

Яков сделал шаг к ней – расспросить, да и рассмотреть поближе. Но поземка взметнулась, и взметнулись волосы, перевитые или с сединою, или со снегом – и как только упала снеговая завеса, никого уж не стало. Собачий вой вдали превратился в лай – захлебывающийся, давящийся сам собою, словно ария кастрата Ди Маджо. Смерть шла за ними – уже близко-близко, уже по самой деревне.

Из-за дальних домов, на снегу, черные на белом – показались два всадника. Вернее, один всадник и бегущая рядом с ним лошадь. Конские копыта стучали по заледеневшей грязи, пробивая тонкий лед на подмерзших лужах. Яков подбросил в ладони холодный, сухой мандарин и вгляделся сощуренными глазами в ночного гостя – кто же это?

Но луна спряталась, рваные тучи застили последние звезды, и не разобрать было, что за тень все ближе и ближе, такая черная – на будто бы светящемся изнутри снегу. Яков оглянулся – в доме было тихо, странно тихо. Почему никто не проснулся, заслышав голоса во дворе? Лупа спала так чутко, и дети, чуть что, сразу принимались орать – но отчего-то сейчас дом молчал.

Всадник влетел во двор, и вторая лошадь бежала следом за ним – как собака, словно боялась потеряться. Человек соскользнул с коня – не так чтобы очень ловко, тут же самозабвенно чихнул, прикрывая лицо рукой в перчатке, и бросил Якову повод от собственной лошади:

– Привяжи их куда-нибудь, коко, эту и вторую. Я весь чешусь из-за проклятых животных, будь они неладны.

Яков слушал – этот поставленный тихий голос – и смотрел, не веря глазам своим – на обещанную ведьмой смерть. Стоит отметить, весьма грациозную и изысканную – даже под колючим ноябрьским снегом. Обер-гофмаршал отнял перчатку от лица, очень бледного в ночи, лица без краски и без маски – ему все равно было, что его здесь узнают.

– Черт бы побрал – и тебя, Яси Ван Геделе, и меня, и мое проклятое дворянское слово, – он совсем по-птичьи склонил голову к плечу и улыбнулся невинно. – Я ведь прислан сюда, чтобы тебя убить…

Яков подумал: такого убийцу ничего не стоит придушить, он переломится и от собственного чихания. Левенвольд прочел его мысли и змеино улыбнулся – в точности как его брат:

– Мой Десэ уже в доме… – Яков дернулся было к дому и вслед услышал: – Погоди, Яси. Его цель – только сторожа и няньки…

Левенвольд прокричал это ему в спину, и Яков, уже на крыльце, обернулся невольно – на этого негодяя, на этого дурака, состоявшего в особенных отношениях – не только с мужчинами, но и со смертью.

В доме было темно и тихо, но Яков вошел – и зажглась свеча. Лупа, одетая, сидела на постели, у ног ее стояли две люльки – и дети в них молчали.

– Не дергайся, я дал им пустышки, с водкой, само собою, – Десэ отошел от печи, с почтительной нежностью пряча в рукав гарроту. Свеча его, прилепленная на выступ печки, светила ярко и ровно. Тела он прикрыл зипунами и покрывалами – эстет… – Собирайся, доктор, хватай бебехи – и на выход. Через час он будет здесь.

– Кто? – не понял Яков. Смерть их была вот она, тут – кто же еще?

– Мой брат. – Левенвольд вошел в комнату, и Яков невольно обратил внимание – как держит он спину, словно ангел, которому только что срезали крылья. – И ты, и ребенок – для него досадная помеха. Ребенок может пошатнуть его положение первого галанта. А я сейчас – всего лишь его наемный убийца, и весьма бездарный, стоит сказать. Уходите же, Яси. А я останусь здесь – и расплачусь сполна за свою бездарность.

– Ваш брат вернулся? – удивился Яков.

– Helas… И он успел поймать нас до отъезда – а я не хозяин себе, он мой хозяин. Но я хозяин пока что собственному слову, так что иди, иди уже – черт бы тебя брал! Только – еще одно… – Левенвольд склонился над люльками, поморщившись от этого своего движения: – Которая из них?

Лупа глянула на него, кокетливо, исподлобья, из-под ресниц:

– Ваша – вот, – и пальчиком указала.

Левенвольд взял ребенка – из другой люльки, прижал к груди, совершенно неправильно и неумело, и заглянул под покрывальце:

– Вот и он, превосходный римский нос! Смотри, не заморозь его, Яси.

У Лупы сделалось лицо – злое и какое-то перевернутое, Яков же смотрел на гофмаршала, стоявшего с ребенком на руках, – с жалостью.