В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме

– Да, да, был конечно, – подтвердила Инка. – У меня с ребятами всегда так. Если я кого-нибудь полюблю, то на других и не смотрю. Но если разлюблю, какая тут может быть верность?

– Просто в твоей жизни не было настоящей любви, – решил подытожить я. – Вот когда она придет, тебе уже никого больше не захочется.

Инка провела ладонью по своим курчавым волосам.

– Я такого себе не могу представить. Но верю тебе. Ты ведь такой умница и опытный. Знаешь, если я когда-нибудь и полюблю кого-то, то он должен быть таким, как ты.

– Почему именно как я? – смутившись не на шутку от подобной прямоты, спросил я. – Что ты такого во мне нашла?

Инка пристально посмотрела на меня.

– Твое лицо, например.

– Мое лицо постарело и все в морщинах – плен свое дело сделал. Я не для молодых и симпатичных девушек. Не подхожу.

Инка решительно тряхнула головой и, прижавшись ко мне, прошептала:

– Каждая твоя морщинка чудная. Не нравятся мне ребята, которые на девок похожи. А ты? Ты меня хоть самую чуточку любишь?

– Люблю, деточка, ну как тебя не любить? – запинаясь, стал оправдываться я, тронутый до глубины души ее чувствами ко мне. – Только ты должна понимать, что между мной и тобой пропасть. Глубокая пропасть. И ее не перепрыгнешь.

– Если ты меня любишь, нам никакая пропасть не страшна, – со страстью произнесла Инка.

– Ты не забывай только о том, что я военнопленный. И сам собой не распоряжаюсь. Я вообще не знаю, что со мной завтра будет и где я окажусь.

– Ты еще долго пробудешь здесь, а потом тебя освободят, – парировала девушка.

– И еще ты не должна забывать, что я намного старше тебя. Моим детям уже под двадцать. Когда ты будешь по-настоящему начинать жить и предъявлять к этой жизни требования, я буду стариком, который не в состоянии тебе ничего дать.

Лоб Инки прорезала морщинка нетерпения.

– Ты только и думаешь о том, что будет, что может и должно быть. Плевать на то, что будет. Вот вернешься домой, снова сразу помолодеешь. И станешь здоровее и сильнее. А если наше счастье и продлится каких-нибудь пару лет, это хорошо. Два года – не пустяк. Я всюду пойду за тобой!

Я попытался высвободиться из объятий Инки.

– Будь разумным человеком и думай, что говоришь. Никуда ты за мной не пойдешь. Тебе никто не даст разрешение поехать в Германию. Даже если я и захотел бы тебя взять.

– Никакие разрешения мне не нужны! – решительно заявила Инка. – Я уже сейчас знаю, как туда попасть. Я об этом давно думаю. У меня есть друг, который возьмет меня в Берлин, а там я переберусь через границу. Это не так уж и сложно.

Я понял, что мне ее не отговорить. Что все мои доводы разбиваются о ее уверенность. Значит, Инка уже и это продумала. Интересно, а своего друга она тоже намерена тащить на Запад?

Я решил выложить последний козырь.

– Ну, ладно, – сказал я. – Когда меня, наконец, отпустят домой, в Германии на вокзале меня будет встречать моя жена. «Как я счастлива, что ты вернулся – вот что она скажет. – Я столько лет тебя ждала, я ни на одного мужчину не посмотрела, и все потому, что люблю тебя, и всегда буду любить. И теперь все у нас с тобой будет по-прежнему и никаких расставаний в будущем». А ты будешь со своим другом в Берлине и, как утверждаешь, перейдешь границу. И будешь ждать, что я заберу тебя. Будешь ждать, что я заявлю жене: «Знаешь, дорогая, мне очень жаль, что тебе пришлось дожидаться меня. Но я сейчас покину тебя и наших с тобой детей. Мне жаль, что я разбил тебе сердце. Понимаешь, в Берлине меня ждет девушка, которая в меня влюблена, и ради нескольких лет счастья она готова положить жизнь». И моя жена ответит мне: «Ты – старый осел. Ты должен был разъяснить этому молодому и неопытному созданию, что все это – несусветная чушь. Глупость. Ну, как же – твоему самолюбию льстит, что за тобой бегают молодые девчонки. Но твое место здесь, и ты не станешь жертвовать своим счастьем ради какой-то бездумной авантюры. Эта девушка просто приняла мечтания за жизнь и за настоящую любовь. И если она слишком поздно пробудится от этого сна, это будет ужасное пробуждение. Жаль, конечно, эту молодую, хорошую Инку. Но и к ней придет настоящая любовь. И она найдет себе мужчину по себе, который подарит ей настоящее счастье. Но ей придется потерпеть. Она должна быть разумным человеком. Она должна подумать как следует и понять, что каким бы расчудесным ни был сон, он был и останется сном».

Инка, не шевелясь, сидела, прижавшись ко мне. Ее курчавые волосы ласкали мою щеку. Мне на руку упали слезинки. В отдалении послышались тяжелые шаги дежурного офицера, идущего по коридору барака. Инка тут же вскочила и схватила шприц с иглой.

Когда офицер открыл дверь, она уже собралась сделать мне укол.

– Что случилось? – тихо осведомился офицер.

– Сердечный приступ, – ответила Инка, даже не глядя на дежурного.

Офицер, кивнув, вышел.

– Ну иди, что ли! – произнесла Инка.

Поднявшись, я направился к двери. Она достала из кармана плитку шоколада, отломила кусочек и с улыбкой сунула мне в рот. Я едва удержался, чтобы крепко-крепко не обнять ее.

Обычно март был непростым месяцем для тех заключенных, которых на зиму освобождали от работы в бригадах по болезни или по причине общей слабости. Лагерные бригады, команды отдыха и даже госпитали подвергались суровой ревизии – все, кроме инвалидов и действительно неспособных работать, имели шансы угодить в рабочую бригаду.

В середине марта – шел 1952 год – русская докторша из нашего лагеря явилась в госпиталь осмотреть всех больных, направленных сюда зимой и, если они покажутся ей хотя бы относительно «поправившимися», забрать их с собой. Осмотрела она и меня. С результатом осмотра нас никогда не знакомили. Но обычно дня через два-три после осмотра пленный получал приказ подготовиться к выписке из госпиталя. Потом ему объявляли, что он выписан и должен вернуться в лагерь. На все сборы – полчаса. Таков был несменяемый принцип всех отправок заключенных: сначала загадочное молчание, изредка слухи, как правило неверные. А потом вдруг «давай-давай», «быстрее», и ты едва успеваешь собрать свои жалкие пожитки и пожать руку на прощание товарищам.

И на этот раз все было в точности так же. Но прежние комиссии и осмотры уже кое-чему нас научили, и мы были готовы к акциям «давай-давай». И все-таки у меня екнуло сердце, стоило мне услышать свою фамилию. Это означало – прощай беззаботная жизнь в госпитале, здравствуй суровое лагерное бытие.

Мое плохое настроение как ветром сдуло, стоило мне увидеть небольшую группу выписанных пленников и лагерные вышки. Меня охватило странное чувство ожидания чего-то доброго, и, надо сказать, не напрасно. Старший барака успел мне шепнуть, что докторша записала меня неработоспособным, инвалидом. А это означало, что и в лагере меня на работы гонять не станут, во всяком случае, в обозримом будущем. Наступало лето. Из дома шли посылки – мы регулярно получали продукты и вещи. Так что перспективы моего дальнейшего пребывания в лагере были в целом неплохими. И еще я был рад вновь оказаться среди здоровых людей. На больных я вдоволь насмотрелся в госпитале, и об этом следовало забыть. У меня здесь остались друзья, и не только в нашей бригаде, но и вообще в лагере, я был рад предстать перед ними выздоровевшим и вовсе на тот свет не спешившим. А слухи насчет «того света» имелись. Всего за пару недель до моего возвращения из госпиталя кто-то из заключенных стал распускать слухи о том, что в госпитале уже якобы поговаривают о моей скорой кончине.