Вдали от рая - Олег Рой

А дальше Волковской постарался обрубить все нити, связывавшие внучку с бабушкой. Дал в деревню телеграмму (их неграмотной теще всегда читала соседка), чтобы в этом году не ждали Лиду с Верой – якобы они на все лето уезжают гостить к знакомым, на море. А потом и вовсе переехал в Москву, специально не оставив никаких координат. Ему доставляло огромное удовольствие воображать себе, как старуха топает за четыре километра на почту, заказывает телефонный разговор с Ленинградом и вдруг узнаёт, что такие тут больше не живут, переехали, а куда – неизвестно. Расчет оказался верен – конечно, у темной деревенской бабки не хватило ума разыскать их в огромной столице, даже если и пыталась, то ничего не получилось. Непонятно только, каким образом несколько лет назад Веру разыскало извещение о ее смерти… Но это случилось много позже. А тогда, при переезде, Дмитрий стер у Веры из памяти большинство воспоминаний о бабке, оставив лишь пару идиллических картинок. Не надо было этого делать! Нужно было заставить ее полностью забыть и о бабке, и о матери…

И это не единственная ошибка, которую он совершил! Какой черт дернул его столько лет хранить это роковое кольцо? Зачем он содрал его с остывающего Лидиного пальца перед тем, как завернуть тело в огромный кусок оставшегося от хирургических носилок и вдруг пригодившегося брезента? Затем, что такое кольцо могло бы помочь опознать в трупе, который он утопил с привязанными к рукам и ногам камнями в одной из многочисленных рек Ленинградской области, его жену? Да, конечно, и это тоже… Но истинная причина, почему он не мог уничтожить этот предательский предмет, заключалась, честно признаться, в болезненных воспоминаниях Митеньки Волковского. В том, что все эти бриллианты и золото, эти сверкающие игрушки, которые копил он на протяжении долгих – слишком долгих для одной человеческой жизни – лет, были для него не просто украшениями, а символами свободы. Той свободы, которую можно себе позволить, только если богат. Если припасено кое-что в чулке на черный день, как говаривала его покойная мать… Копить деньги? Бессмысленно: денежные символы обесцениваются слишком быстро, в последнее время – даже еще быстрей обыкновенного. Золото ценнее. А если оно облагорожено искусной работой, есть возможность по прошествии многих лет продать его за несравненно большую цену, нежели оно было куплено. Отец Лиды был прекрасным ювелиром, и Волковской надеялся, когда вся история забудется, выгодно продать его свадебный подарок…

Волковской сам не заметил, как от мыслей о дочери перешел к мыслям о драгоценностях. Это неудивительно: последние занимали его гораздо сильнее, и думать о них было приятнее… А Вера? Взбрыкнет и вернется. Попросит прощения и снова станет покорной дочерью, какой была всегда…

В самом деле, не преувеличивает ли он размеры бедствия? Сомнительно, чтобы дочь, всегда такая послушная и исполнительная, стала бы умышленно вредить его делу. И, конечно, она давно забыла мать; она, в конце концов, никогда не любила ее такой уж сильной любовью, предпочитая отца. Ничего страшного! «Пройдет и это», – гласила мудрая надпись на кольце царя Соломона…

Так успокаивал себя Волковской. Потому что всерьез задумываться о некоей противостоящей ему силе, которую он сегодня почти физически ощутил на себе, было бы слишком страшно…

Через несколько дней после похорон Виктор впервые вступил на территорию интерната, который так часто и с такой горечью навещала его мать. Рабочий день был в самом разгаре. Низкое небо, сочащееся мелким дождем, словно придавило приземистое здание к земле. Входная дверь, вся в грязных потеках, давно не знавшая свежей краски и заботливого ремонта, показалась входом в чистилище. В вестибюле, заполненном продавленными диванами, было темно и сыро, как в старом подвале. Кое-где на диванах замерли редкие посетители, точно грешные души, ожидающие пересылки по следующему этапу мытарств. Сутулая нянечка в несвежем халате, застегнутом на одну бельевую пуговицу, скребла шваброй по дырявому линолеуму, задевая ноги тех, кто не успел их вовремя подогнуть.

– Куда? К кому? Зачем? – бдительно спросил седоусый вахтер из стеклянной будки.

– Я – Виктор Волошин и хотел бы…

– Валентины Васильевны сынок? Проходи, – вахтер добавил в голос почтительности, и даже его грозные усы стали торчать не так воинственно. Очевидно, покойную здесь хорошо знали.

Внутри интернат был чистеньким, однако атмосфера в нем была чрезвычайно тоскливой: стены, крашенные мутно-розовой краской, кашпо с вьющимися унылыми бородами растений, оконные простенки, заполненные картинами, слабо имитирующими Шишкина и Левитана. И повсюду – огромные, с приоткрытыми дверьми, палаты. В каждой – не менее десяти человек, все разного возраста. Кто-то бессмысленно и слюняво хохочет; кто-то, спустив полосатые пижамные штаны, с недоумением изучает собственную анатомию; кто-то, уставясь в одну точку, трясет головой так размеренно и упорно, что становится ясно: это занятие поглощает его на протяжении долгих часов… дней… лет… И ничего не меняется: все те же неадекватные соседи, все те же кашпо в коридоре, все тот же мерзкий всепроникающий запах больничного супа.

Внезапно в коридоре раздался визг. Толстая санитарка тащила за хрупкую, как веточка, руку горбатую, всю какую-то перекошенную девушку, злобно приговаривая:

– Пошли, Клочкова, пошли… Ножками, ножками! Сейчас ты у меня, мерзавка, остынешь, придешь в себя… Поскучаешь в изоляторе…

«О Боже! – вздохнул Виктор. – Жизнь тут, конечно, не сахар. Жалко Сережу… Но с другой стороны – что расстраиваться из-за того, что не в состоянии изменить?»

Виктор был сегодня не единственным посетителем в интернате. Однако персонал и здешние обитатели-психохроники косились почему-то именно на него. «Наверное, такой состоятельный мужчина, как я, здесь большая редкость», – горделиво, по старой привычке, подумал Волошин. И вдруг на следующем повороте коридора перед ним точно выросло из линолеумного пола густо небритое, нечесаное чудовище. Многодневная щетина, растрепанные грязные волосы. Мятый пиджак, по которому теперь ни за что не скажешь, что он сшит у знаменитого модельера, небрежно наброшен на истасканную, когда-то белую, рубашку, через прореху в которой проглядывает сероватое от грязи тело. Галстук превратился в тряпку. Брюки мешковато свисают с отощалых бедер. Взгляд из-под густых поседевших бровей – диковатый, разбойничий… Весь этот страшный облик охватывала со всех сторон прямоугольная рама тусклого зеркала.

«Ничего себе! – испугался Виктор. – Когда ж это я в последний раз переодевался? То-то на похоронах все держались подальше от меня, сочувствие изливали дистанционно…»

Мелькнула мысль о том, чтобы вернуться в Привольное, отмыться и привести себя в порядок, а только после этого отправиться в интернат. Но главврач, как сказали по телефону, уходит в три часа дня, а сейчас уже двадцать две минуты третьего… А, была не была! Быстро пройдя мимо комнаты с табличкой «Старшая медицинская сестра», он двинулся дальше по коридору, пока не остановился наконец у двери, отличавшейся по виду от всех прочих. Она была дорогой, дубовой, и табличка на ней оказалась черного лака, с позолоченной надписью «Главный врач», а пониже, помельче – «Плещеев И. К.». Виктор усмехнулся: насколько он понимал в иерархии чиновничества любого уровня, дверь главного начальника в учреждении должна отличаться от прочих дверей… И, решительно пройдя мимо длиннолицей, но полной секретарши с шарообразным пучком на затылке, похожей на учительницу физики, состарившуюся на боевом посту, небрежно бросил: