Три дня до небытия - Тим Пауэрс

– Терпеть не могу, когда он заглядывает в меня, – пробормотал он. – Клянусь, я чувствую его жар!

Он подъехал к тротуару перед домом с вывеской агентства недвижимости во дворе и переключился на нейтралку.

– Вы заметили, когда он не пользуется своим ртом, чтобы разговаривать, у него пропадает французский акцент? Фразы строит странновато, но произношение американское. Наверно, акцент зависит от мышц языка.

Машина остановилась. Маррити сжал руки, чтобы скрыть дрожь.

– А если Дафну… – начал он.

– Вам о ней уже не придется беспокоиться, – Гольц, поморщившись, откинулся на спинку кресла. – И нам не придется вас беспокоить – в этой новой временной линии мы с вами никогда не встретимся.

– Разве вам не нужно будет узнать о машине? – спросил Маррити. – От меня?

– Раскасс найдет способ допросить вас заранее и сохранит память об этой временной линии и после того, как она рухнет в небытие. Он единственный, кто сохранит. Подозреваю, что если Ничей-папа вообще существовал в какой-нибудь временной линии, то стер его именно Раскасс. Хотя все равно загадка, как организация может существовать, если не существовал ее создатель.

– А я… я буду о ней помнить? Серое лицо Гольца обливалось потом, но на Маррити он посмотрел с нескрываемым любопытством.

– Нет. Даже размагниченный жесткий диск помнит больше. Вы станете э… совершенно новым жестким диском, – он потянулся правой рукой к раненому плечу, но на полпути уронил ее на колени. – И я ничего не запомню. Даже не почувствую благодарности, что меня не застрелили, поскольку этого ранения в моей жизни не случится. Сегодня августовский вторник никакого года.

Маррити расслабился в кресле, и ему пришло в голову, что с того момента, как он перенесся с помощью Грамотейкиной машины в 1987 год, он постоянно был в напряжении. Более того, ему казалось, что он не расслаблялся уже много лет.

В голове крутилось слово, которое он не сразу решился произнести вслух:

– Хорошо.

– Лучше, чем исповедь для католика, да? Просто отрываете грешный кусок ленты и начинаете запись сначала. Раскаяния не требуется.

– Ничейпапа, – повторил Маррити, чтобы сменить тему. – Как у Блейка?[13]

– Кто такой Блейк?

– Поэт. Конца восемнадцатого века.

– А, Уильям Блейк, как же. У него были стихи про некоего Ничей-папу? Я думал, это из сленга битников, вроде папаши.

– Блейк называл так демиурга – безумного бога, создавшего нашу вселенную. Не предвечного Бога – он слишком далек от нас и ему нет дела до вселенной.

Мокрое от пота лицо Гольца ничего не выражало, только рот беззвучно открывался и закрывался. Наконец он хрипло выдавил:

– Раскасс… Так вот кого убивает Раскасс?

Маррити вспомнил, о чем он думал, плавая в лодке в Эхо-парке полчаса назад: если Гольц так стремится занимать все пространство, и все время одновременно, и если он добьется этого, это превратит толстяка в Бога.

Он пожал плечами – жест, не доступный сейчас Гольцу.

– Допустим, это был тот Ничейпапа, о котором писал Блейк. А где вы взяли это слово?

– По-моему, первым его использовал Раскасс, – Гольц окинул взглядом улицу, дома, залитые солнцем эвкалипты по краю тротуара, и Маррити почудилось, что этот пейзаж его пугает.

– Август никакого года, – слабым голосом, но с вызовом повторил Гольц. – Он… мониторит состояние моего организма. Я чувствую, что он сосредоточил внимание на моей грудной клетке. Как будто я какой-то Мистер Квадрат из Флатландии, над которым кто-то склоняется с фонариком, разглядывая его внутренности. Это хуже, чем быть голым. Как это работает?

Маррити вопрос показался риторическим, но, прождав пару секунд, Гольц повернулся и раздраженно уставился на него.

– Как это работает? – переспросил Маррити. – Я не знаю. Думаю, у него есть доступ к другим измерениям…

– Я не про Раскасса, – перебил Гольц. – Как он это делает, я знаю – мне ли не знать, Денис? – обратился он к обивке над головой. – Он все слышит. Нет, я о том, как работает машина времени? Обязательно кого-то убивать, чтобы пройти мимо Эонов?

– Ну, по эонам я не путешествовал…

– Я имею в виду живых существ, классификацию существ, именуемых Эонами. Вы что, этого не изучали? Не читали «Пистис София»? Все древние гностики и каббалисты писали об Эонах, о времени и пространстве, как о демонах. Они и есть демоны, можете мне поверить.

Маррити был обескуражен.

– Нет, мне убивать не приходилось.

Гольц поерзал в кресле, пытаясь рассмотреть свою рану.

– До Палм-Спрингс путь неблизкий, – с трудом проговорил он. – Может, тот, кто путешествует во времени, сам становится Эоном. Может, это вам я вчера принес в жертву того парнишку. В августе никакого года. Но как же это работает?

– Вы используете накопленную вами энергию массы, вы расходуете ее, чтобы вытолкнуть себя из предопределенной временной линии. Эйнштейн утверждал, что гравитация тождественна ускорению – и нет никакой разницы, сидим ли мы в этой машине, где к сиденьям нас прижимает гравитация, или, будучи удаленными от любого гравитирующего тела, находимся в машине, которая движется вверх сквозь пространство с ускорением тридцать два фута в секунду за секунду[14].

Если вы выпускаете из рук карандаш, то без разницы, как это описывать: карандаш падает на пол, или пол движется вверх, к карандашу.

Гольц нетерпеливо отмахнулся пальцами измазанной кровью правой руки.

– Таким образом, все люди на Земле, – продолжил Маррити, – проводят всю жизнь, двигаясь с ускорением тридцать два фута в секунду за секунду. Мы бы еще на первом году жизни набирали скорость выше скорости света, если бы это было возможно, но поскольку это нереально, мы вместо этого накапливаем энергию массы. Я израсходовал весь свой импульс силы, когда вырвался из временной последовательности.

«И испытал полное опустошение», – подумал он.

Помолчав несколько секунд, Гольц медленно проговорил:

– Надеюсь, девятнадцать лет спустя Калифорния еще существует. Послушать вас, такой выброс энергии должен был вдребезги разнести континент.

– Это был, как бы сказать… кумулятивный заряд, направленный за пределы наших четырех измерений: если зажечь спичку, чиркнув по картине, картина не пострадает; и я вылетел на нем, как на пушечном ядре, – Маррити нервно усмехнулся. – Швейцария никуда не делась, когда Эйнштейн вернулся в нее после такого же выхода в 1928 году.