Лета 7071 - Валерий Полуйко

– Стены острога не новы… Довойна про сие ведает. Семь десятков лет не подновлялись…

– За семь десятков дуб под дождем да под солнцем упорней камня стал, – бросил Серебряный. – Да шесть рядов продолья. Нашим, московским, способом срублена стена… Ведомо тебе, сие, воевода?

– И что с того? – сдержанно спросил Басманов, глянув не на Серебряного, а на Ивана. Но Иван не показал ему своих глаз, отвернулся, только ухо насторожил – ждал, что ответит Серебряный.

– А то, что наших стен и Тохтамыш в бытность свою не разбил, – с досадой ответил Серебряный.

– Уж не тщишься ли ты сказать, воевода, – с каким-то тяжелым спокойствием вымолвил Иван, – что мы зря пришли под Полоцк?

– Не зря, государь! – Серебряный напряг голос, чтобы скрыть досаду. – Но и шапкой Полоцка не сбить! Довойна – эвон! – Серебряный кивнул на знамя, вьющееся над полоцким детинцем. – Уверен, что отсидится за стенами, а Басманов тебе его уже головой выдает! С такой спесью не крепость брать, а баб мять.

– Усомняться – уже наполы не верить! – бросил Басманов.

– Погодь, Басманов! – пресек его Иван. – Воеводы, поди, також думают, что нам Полоцка споро не взять? Ты, Шуйский, на совете лише посапывая… А ну-ка ответь!

– Я Дерпт за неделю взял, государь! – ответил Шуйский.

– А тут бы?..

– А тут не я голова.

– Ладно, – скривил губы Иван, будто хватал чего-то горького. – Ты, Серебряный?

– Не на прохладу пришли сюда – ведомо… – ответил Серебряный. – Толико – я и на совете говорил, и снова говорю – наскоком Полоцка не взять.

– А как?

– Искусным облежанием… Измором.

– Измором толико лисиц берут, – вставил Басманов.

– Не лезь, Басманов! – вновь пресек его Иван. – Тебя уж я слышал!.. Скажи-ка ты, Мороз… На чем стоишь?

– На чем же я стою, государь?.. – смущенно и растерянно, и даже виновато, потому что, видать, твердо ни на чем не стоял, сказал Морозов. – Поторопней бы надобно управиться… Весна уж на носу… Распутье, слякоть и вся лихая!..

– Вот то-то, воеводы, – совсем беззлобно, мягко и как будто даже облегченно сказал Иван. – Нам до распутья тут топчись негодно! Навалится весна – увязнем мы в ней, и самих себя не вытянем, не то что Полоцк добудем. Я сам все ваши мысли передумал, – неожиданно признался он и тягостно переморщил свой комкастый лоб. – Крепкий орех – сам вижу и разумею… Да расколоть нам его надобно непременно, и без мешканья. Не разобьем острога ядрами, я вас заставлю головами пробивать его. В том моя воля, воеводы!

«Вот оно – его!.. Утвердилось!» – подумал Басманов, но удовлетворенности не ощутил; решительность Ивана была слишком явной и твердой, и ему, Басманову, не суждено было уже ни поддержать ее, ни добавить к ней ничего своего, на что он тайно и гордо надеялся, ему оставалось теперь лишь одно – уйти в тень и, как всем, неукоснительно исполнять все, что потребует Иванова воля.

– Вельми лепо, государь! – просиял враз оживший Левкий. – Чую прежний твой дух! Аз бо уж засмутился, зря, како нудишь ты днесь себя. Взомнил, что всколебалась в те твердь твоя и ты проникся сомненьем. Да слава Богу, в прежней ты силе и тверди!

– Что, святой отец, мне должны быть неведомы сомненья? – с лукавым двусмыслием спросил Иван и за все утро впервые открыто взглянул на воевод, не пряча от них своего лукавства и любопытства: для них спросил и для них хотел получить ответ. Какой – ему, видимо, было все равно. Уняв в себе все сомнения, он теперь, как излечившийся от хвори, мог позволить и пренебрежение, и насмешку над своей хворью, но, спрашивая, он все-таки знал заранее, что ответит ему Левкий, и был доволен, что воеводы услышат это.

– Ты – пастырь, государь! – возвысив голос, ответил Левкий. – Коли ты предашься сомнениям, паству твою и вовсе ужас обуяет! Без твоей твердости – все нестойки, без твоей прозорливости – все слепцы, без твоей силы – все бессильны! Будь тверд, государь, да не возбранит дьявол помысла твоего! Вели отслужить молебен и с Богом принимайся за дело свое святое!

7

Молебен служили перед Большим полком – при развернутом великокняжеском знамени. На знамени – Нерукотворный Спас, а наверху древка – крест, что был у Дмитрия на Куликовом поле. С этим знаменем и крестом, освященном великой Дмитриевой победой, Иван ходил на Казань, этот крест был с ним в Ливонии, теперь он пришел с ним сюда, к Полоцку…

На молебне Иван стоял вместе с князем Владимиром. За ними – большие воеводы: Басманов, Шуйский, Серебряный, Бутурлин, Морозов… За большими воеводами – дворовые… Пришли на молебен и Федька Басманов с Васькой Грязным. Грязной стал позади воевод, а Федька обошел их и стал чуть впереди – за спиной у Ивана. Сзади, за воеводами, там, где выбрал себе место Васька Грязной, стояло десять простых ратников. Так велось издавна: перед битвой на молебне вместе с царем и воеводами всегда стояли и простые ратники.

Перед самым концом молебна прискакал из Полоцка Оболенский. Спешившись шагах в двадцати от того места, где служился молебен, Оболенский приблизился на несколько шагов и остановился, держа в руках перерванную пополам опасную грамоту[99], которую он возил в Полоцк воеводе Довойне.

Иван скосился на него, задержал взгляд на перерванной грамоте и спокойно докрестился под усердный Левкиев аминь.

Окончив молебен, Левкий благословил царя и князя Владимира, благословил всех воевод, благословил ратников.

Иван отошел от походного алтаря, стал под колышущееся на ветру знамя, поднял глаза вверх – на крест, страстно, как заклинание, произнес:

– Вновь идем мы под твоим осенением!

Васька Грязной подвел ему коня. Иван сел в седло, знаменосец поднял над ним знамя… Иван медленно поехал к стоявшей неподалеку рати. Воеводы двинулись вслед за ним – пешком. Даже князь Владимир не посмел сесть в седло, и его коня вели за ним в поводу.

Иван подъехал к передним рядам, остановился. Тысячи лиц опрокинулись на него… Морозный воздух густо дымился от тысячного дыхания, и сквозь его густую, колышущуюся дымчатость сизыми комками изморози проглядывали еще тысячи и тысячи лиц, шлемов, копий, бердышей – неподвижных, замерших, словно вмерзших в этот изморозный воздух.

Иван привстал на стременах, выбросил в сторону правую руку и широко повел ею, словно хотел обнять или привлечь к себе это громадное людское скопище. Рука его описала широкую дугу – он даже повернулся в седле вслед за рукой, чтобы увеличить размах, – и замерла у левого плеча, прикоснувшись к стальному наплечнику. Тысячное дыхание враз затаилось… Воздух очистился от дымчатости, и сквозь его прозрачность четко и ясно, как на обновившейся иконе, вдруг проступили новые, совсем непохожие на те, что были минуту назад, суровые, иконообразные лица. И как перед громадной иконой, широко и торжественно перекрестился Иван перед этими лицами и громко, но не крича, выдерживая каждый звук, чтоб быть услышанным повсюду, произнес: