Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

глаза. Она ждала, что тени, спугнутые творожным запахом, явятся снова. Время шло, но тени не приходили. Анна вздохнула с облегчением и погрузилась в сон.

На другой день тени тоже не явились. Вместо них перед глазами мелькали какие-то бляшки, формой напоминающие кристаллы: складывались в причудливые сочетания, как в детстве, когда мамочка однажды расщедрилась и купила ей чудную игрушку – калейдоскоп.

Сколько длилось это детское буйство красок? Сколько бы ни длилось – закончилось.

И снова Анна ни капли не расстроилась. Приняла как должное. Так же безропотно, как научилась принимать звяканье ложки о тарелку. Машинально жуя и глотая, она представляла, будто ложка и тарелка плавают над ее изголовьем сами, безо всякой посторонней помощи. Как если бы, отрастив маленькие крылья, они парили в густом больничном воздухе, опираясь о плотные слои атмосферы завтраков, обедов и ужинов; время от времени запахи пищи сменялись запахами испражнений – когда под нее подкладывали судно.

На третий день, когда Аннина душа свыклась со своим новым положением, случилось то, что нельзя объяснить ни запахами, ни звуками.

Время третьего дня то тянулось, как бесконечный товарный поезд – вагон за вагоном, то ускоряло бег – в промежутках умывания, приема пищи и стыдных манипуляций с судном. Наконец наступил вечер, чьи звуки Анна уже знала наизусть: шаги тапок по линолеуму; шум льющейся воды; гулкие голоса в коридоре; горячие шепотки соседок по палате – вперемешку со сдавленными взрывами смеха.

Анна лежала в темноте, чувствуя, как немеет тело, – в эти перевязанные дни у нее немели руки и ноги, но не одновременно, а по очереди, когда, скажем, правая икра наливается тяжестью и надо упереться пяткой, переждать, перетерпеть острый, пронзительный приступ иголочек. Сейчас онемело все: от макушки до кончиков пальцев. Хуже того: какая-то неведомая сила, лишив ее телесной чувствительности, вздернула Анну, приведя безвольное тело в вертикальное положение; и вот она уже не лежит, а висит над пропастью – ее руки примотаны к поперечной перекладине, надежной и прочной, как бревно.

Впереди, сколько хватает глаз, такой необозримый простор, что захватывает дыхание. Как на скатерти-самобранке, перед нею картины родной природы: ржаное поле, волнуемое ветрами; медвяный луг, от края до края поросший разнотравьем; лазоревое море, сбрызнутое золотенькими искрами; а дальше – лес, но не смешанный, к которому Анна привыкла с детства, а густой, хвойный, непроходимый, похожий на сибирскую тайгу.

Она слышит смутное шевеление – снизу, из глубины, тянет перегноем, сладковатой лесной гнилью. Скосив глаза, Анна видит кроны деревьев: беря свое начало на дне пропасти, они растут, выбрасывая всё новые и новые побеги; в воздухе, окружающем Анну, стоит их немолчный хруст. Переплетение ветвей заполоняет пространство. Подбираясь к ее ногам, голые ветки покрываются набухшими почками. Еще мгновение, и деревья ее поглотят – она делает слабую попытку отстраниться, подобрать под себя ноги. Длинные пальцы ветра, проникая в самые перекрестья веток, извлекают из них зеленый шум. Страха нет – все ее страхи сдуло ветром. Анна засыпает с радостной мыслью: в этой зеленой колыбели, как в коконе, она уснет и будет спать до конца своих дней…

Операция прошла успешно; впрочем, толком Анна ничего не запомнила. Сперва ее везли на каталке; потом переложили на жесткое (она подумала: на лавку) и сняли повязку с глаз.

Осмотревшись, она поняла, что находится в операционной: с потолка лились струи света, такие широкие, что захватывали не только ее лежащее навзничь тело, но и белые фигуры, окружившие Анну. Кто-то, подойдя сзади, ловко запихнул ей в нос трубку; кто-то перетянул ее руку выше локтя.

Голос, идущий сверху, попросил сосчитать до десяти – Анна глубоко вдохнула, набирая в легкие воздуха, и вдруг поняла, что не помнит цифр. Голос улыбнулся и стал задавать вопросы: как вас зовут? Кем вы работаете? Анна хотела ответить, что по профессии она математик, но испугалась, что ее поднимут на смех: математик – а не помнит цифр! Шевельнула немеющими губами – и тут на нее надвинулось что-то выпуклое, похожее на окуляр бинокля. Но не простого, обыкновенного, какие держат в руках, а огромного, на котором сидят верхом, как на лошади. Последнее, что мелькнуло в ее уплывающем сознании: это они, инопланетяне, – и стало так покойно и весело, словно она сызмала мечтала попасться им в руки и наконец попала…

Очнулась Анна уже в палате. С повязкой на лице и тяжестью в правом глазу. Днем ей сделали укол – бóльный, в подглазье, но тянущая боль не прошла.

Анна дождалась шепотков, перемежаемых сдав-ленными смешками, и спросила, долго ли придется терпеть.

Шепотки смолкли; голос знающей соседки сказал:

– По-всякому бывает. Может, и всю жизнь. А ты что хотела! – голос стал возбужденным. – Это тебе не шуточки, когда вынимают глаз.

– Вынима-ают? – снова у нее перехватило дыхание.

– А ты как думала! Вынимают и ставят на распорки – иначе не заштопаешь.

– А… можно, – Анна едва выдавила из себя, – я на него посмотрю.

– Снимут повязку и посмотришь, – на этот раз голос ответил ворчливо.

Шепотки, перемежаемые смешками, взялись за свое.

Прислушиваясь к смешливым соседкам, Анна решила, что они нарочно ее пугают; не было такого – и быть не могло.

Когда сняли наконец повязку, Анна хотела встать и подойти к зеркалу, но стоило приподнять голову, как голова тотчас же откинулась обратно и поплыла. Между тем ей на ноги натянули плотные чулки, хмурая нянечка сказала: чтобы вены не полопались. Вдвоем с сестрой они взяли Анну под руки, посадили, подложив под спину подушку, приказали ни в коем случае не спускать ноги – по крайней мере час-полтора – и ушли.

Анна сидела, не переставая удивляться: казалось бы, ее окружали знакомые вещи (спинка кровати, тумбочка, уголок шерстяного одеяла, рулончик туалетной бумаги) – но все они выглядели по-новому, словно она после долгого отсутствия вернулась на Землю из какого-то, бог его знает, межгалактического пространства, в котором ее душа отдыхала от земных тягот и забот. Быть может, именно так и выглядят посмертные мытарства? Она ощутила острую тоску и подумала: будь моя воля, я бы там и осталась – и гори оно все ясным огнем.

Тоска по несбывшейся межгалактической родине ушла, как только Анна встала наконец на ноги и оказалась в водовороте больничных дел: теперь за ней никто не ухаживал; кроме лечебных процедур, она все делала сама: умывалась, ходила в туалет; завтракала, обедала, ужинала, мыла под краном казенную посуду – с тревогой думая о том, что такая размеренная жизнь скоро закончится. Придется возвращаться в прежнюю, постылую. Чтобы этого избежать, она готова терпеть уколы – даже самые бóльные, когда колют не в подглазье, а в глазное яблоко, и оно надувается, хрустит, будто вот-вот лопнет; не говоря уж