Седьмая печать - Сергей Зайцев

От понурости Бегаева не осталось и следа, в глазах появился свет надежды:

— Но я-то что должен сделать? Как вы это видите?

Ахтырцев-Беклемишев покачивался на стуле, и стул скрипел:

— Я вас отпущу. Завтра, послезавтра. Сегодня. Когда хотите, — скрип-скрип, скрип-скрип. — А вы приведите ко мне Златодольского, — скрип-скрип. — Для дискуссии, для создания союза — в принципе, — скрип прекратился, подполковник замолчал на минуту, с гримаской сомнения на красивом лице побарабанил пальцами по столу. — Нет, Златодольский, пожалуй, не подойдёт. Не тот человек. Циник. Не гибкие мозги.

— Вы что же! Так хорошо знаете его? — поразился Бегаев.

— И Скворчевский вряд ли подойдёт. Фанатик. Лоб расшибёт, но дальше внушённой ему мысли не подумает. И злой. Дай ему возможности при гарантии безнаказанности — таких дров наломает, что дух Тамерлана возопиет или дух любого другого жестокого воителя древности.

Вадим Бегаев пожал плечами:

— Мне тоже казалось, что он злой.

Подполковник едва приметно, только краешками губ, улыбнулся:

— А приведите ко мне лучше своего брата, — скрип-скрип, скрип-скрип. — По семейному, так сказать. Он бывший офицер, насколько мне известно. Отставной штабс-капитан. И я офицер. Мыс ним из одной школы, знаете, нам легче будет услышать друг друга. И понятие чести для него, — скрип-скрип, — свято...

— Как привести? Куда привести? — взглянул разочарованно Бегаев.

— Нет, не сюда, конечно, — перестал скрипеть подполковник. — Есть и другие апартаменты. Более пристойные для беседы двоих офицеров, двоих людей-с честью, с образованием. Обдумаем с ним программу действий, изложим на бумаге оригинальные мысли...

— Какие мысли? — смотрел тревожно Бегаев; так тяжело было расставаться с надеждой, показавшейся было вдалеке, улыбнувшейся, поманившей.

— Не тревожьтесь, юноша, — успокоил Ахтырцев-Беклемишев. — Я пока только о принципах говорю. Намётки делаю, прибрасываю ткань на будущее. Ведь дело, которое нам с вами сделать предстоит, большое — это на всю жизнь дело. Нелёгкое, ответственное... А вы подумайте, подумайте, я вас не тороплю, — и он повысил голос в сторону двери: — Солдат! Уведите арестованного.

ерез пару дней после встречи с кружковцами Бертолетов просил Надежду посетить дом подполковника:

— Уж коли ты вхожа в его дом, это нужно использовать. Глупо было бы не использовать это, согласись... Не сегодня — завтра подполковнику на дом принесут письмо, содержание которого ты знаешь. Мне очень хотелось бы знать, как подполковник на это письмо среагирует. Сходи, Надя, к Ахтырцевым завтра, разведай что и как. Разумеется, сам «А.-Б.» тебе ничего не скажет, но Соня... она непременно поделится с тобой переживанием; ты же лучшая подруга её.

...И назавтра Надя пошла к Соне.

В дверях подъезда она столкнулась с солдатом, от которого сильно пахло луком. Лицо солдата показалось ей знакомым. И Надя тут припомнила: это был тот самый солдат, который сидел тогда на козлах и, что-то злобное крича, хлестнул Митю кнутом — забавы ради хлестнул.

Солдат, когда выходил из подъезда, ненароком прижал Надежду к косяку. Он будто в неловкости пошатнулся, а может, намеренно это сделал, может, захотел чуть-чуть поозорничать. Солдат, похоже, любил позабавляться на скучной службе.

Его губы растянулись в улыбке:

— Извиняйте, барышня!.. — и он дохнул ей луком в лицо.

Конечно, солдат не сказал ей какой-то скабрёзности, возможно, он действительно оступился или поскользнулся, но улыбка его, полная некоего грязного значения — похотливая, пожалуй, улыбка, — была Наде ужас как неприятна. И отвратительно было само дыхание его, полное острого, въедливого лукового перегара... и ещё чего-то — запаха сырого сала, табачного смрада, застоявшегося в прокуренных лёгких. А его колючая серо-голубая шинель, в которую Надя ткнулась носом, противно пахла карболкой и ружейным маслом.

— Какой грубый солдат! — сказала ему в лицо Надежда.

Его губы опять растянулись в вызывающе неприятной улыбке самца, и он посторонился.

На звонок Наде открыла Маша. У Маши было переполошённое лицо. Что-то выговаривала ей в спину Анна Павловна, мать семейства; Генриетта Карловна то и дело выглядывала из кухни; встревоженно переглядывались между собой старшие дети; Николенька сидел в кресле притихший, недоумевающий, всеми позабытый. Надя поняла: произошло что-то из ряда вон выходящее; Надя догадалась: подполковником получено письмо.

Соня, увидев вошедшую Надю, испуганной птицей метнулась к ней:

— Надя, Надя! Как хорошо, что ты пришла!.. — она была бледна, губы её нервно трепетали.

Подруга тут же повела Надежду к себе в келейку.

Проходя по коридору, Надя заглянула в приоткрытую дверь кабинета. Мельком увидела «А.-Б.», сидящего в мрачной задумчивости за столом и барабанящего по столешнице пальцами. Перед ним стоял молоденький розовощёкий офицер — адъютант, как подумала Надя. Подполковник что-то ему сказал, а офицер кивнул, достал из планшета блокнот и карандаш... Соня увлекла Надю дальше, и та больше ничего не видела. Наде в эту минуту подумалось, что кабинет Виталия Аркадьевича уже не показался ей одной из надёжных опор государства; что-то изменилось — или освещение было не то, зимнее, темноватое освещение было, либо... изменилось отношение к Виталию Аркадьевичу и к его кабинету соответственно.

Соня втолкнула Надежду в свою комнатку, забежала сама и захлопнула за собой дверь; так и осталась стоять у двери, подпирая её спиной, будто кто-то хотел войти, а она не хотела пускать.

— Надя, у нас беда! — произнесла она взволнованно-громким шёпотом. — Социалисты прислали папе письмо. Ужасного содержания письмо, предерзкого содержания.

— Тебе содержание известно? — уточнила Надежда.

— Нет. Сама я не читала. Это Миша потом рассказал, адъютант папин. Ну, ты видела его — он сейчас в кабинете. С угрозами письмо. Требуют отпустить кого-то — из их арестованного.

— И что?

Соня, всё подпирая дверь, пожала плечами. Наверное, это она беду не хотела в свою жизнь пускать, по крайней мере не пускать в свою комнатку. Письмо ужасного содержания за дверью желала оставить.

Когда принесли письмо, Соня была у отца в кабинете, читала что-то у открытой дверцы книжного шкафа. А папа и Миша говорили о делах. Тут Маша с письмом появилась: не по почте его прислали, а передали через какого-то мальчишку. Папа конверт вскрыл, письмо внимательно прочитал, и глаза у него сверкнули, и кровь бросилась в лицо. Он отдал листок адъютанту, а сам брезгливо вытер руки платочком... У папы железная воля. Он о письме никому слова не сказал. Миша потом передал содержание маме, а мама рассказала Соне и Маше, велела, чтобы пока дома сидели, без особой нужды на улицу шагу не ступали и чтобы внимательно следили за детьми. Ещё Миша рекомендовал близко к окнам не подходить, задёргивать шторы; говорил, бросить могут что-нибудь в окно; велел дверь незнакомым людям не открывать и на улице с незнакомцами не разговаривать. Миша, хотя сам, судя по рдеющим щекам, волновался, Анну Павловну успокаивал: завтра поставят у подъезда круглосуточный пост — ни один социалист не сунется. А Анна Павловна в свою очередь успокаивала Соню: с завтрашнего дня жандармский офицер будет провожать её на курсы и с курсов, будет сопровождать её всюду, где ей необходимо быть. Соня протестовала: это же невозможно, это же стыдно!.. Почему стыдно, — не понимала мама. А потом, поразмыслив, Анна Павловна хваталась за простую мысль: пусть хоть и стыдно, зато голова останется на плечах и маме будет спокойнее.