Одиночество вдвоем - Файона Гибсон

— Нет, я тут живу.

Чарли вошел без стука медленной походкой и остановился, как вкопанный, когда увидел вельветовые брюки моего отца.

— Когда они уедут? — спросил он.

Мама долго еще смотрела на входную дверь после его ухода.

— Думаю, ты можешь жить с нами, — вздохнула она.

Я стала получать удовольствие от уборки. Квартира такая маленькая, так мало грязных щелей, что убирать ее до смешного легко. Я запаслась бытовой химией с распылителями и даже пылесосом со специальной насадкой для обивочного материала. Я хотела использовать время уборки, чтобы поразмыслить над очерковым материалом для Катерины, но поняла, когда вся работа была закончена, а в ванной стоял приятный цитрусовый аромат, что я так ничего и не надумала.

Я работаю по ночам, когда Бен и девочка спят. Случайный тип с шумом вывалился из пивной.

Было около двух часов ночи, когда в телефонной трубке раздался жалостливый, пьяный голос Джонатана: «Все в прошлом».

— Прошлом, — сказал он.

— Что-то случилось?

— Мне жаль, — ответил он. Более низкий мужской голос подзуживал его.

Послышался писк аккордеона.

— Да ничего такого не произошло, о чем надо сожалеть, — произнесла я.

— Нет, произошло. Фотомодельный бизнес, что в нем такого? Отличная идея! — Он рыгнул и извинился.

— С этим покончено.

— Я сожалею по поводу сельского дома. Ты не хочешь переезжать. Отлично. Извини, — выдал он напыщенную тираду.

— За что?

— За то, что втянул тебя во все это…

— Пожалуйста, ты не мог бы прийти завтра? Мы обо все поговорим. Ты просто расстроен. Нам не надо…

Он сожалел, что позволил мне уехать во Францию. Что не заставил меня остаться. За критику моей квартиры. И за сексуальную предсказуемость. Сожалел, что не позволил мне прийти на погребение его матери. И за то, что грозил поселить меня в той комнатке с постелью и завтраком. Знала ли я, что то была не совсем правда, все было не так, как он нарисовал мне. В тот отпуск его папа был с ним. Он придумал эту поездку и провел неделю с Констанс и сыном, которому не разрешалось называть его «папой». Мужчина был другом семьи, вот и все. Джонатану велели называть его Тони.

— Я не должен был делать этого, в ту ночь, с Элайзой. Это случилось только раз, ты это знаешь? Мне кажется, что ничего и не было. Это просто случайность. (Он произнес: «Слушайность».)

Раздался глухой звук аккордеона. Ему жаль, что он меня не понимал, не слушал. Но он обязательно изменится.

— Джонатан, я ложусь спать.

Он сказал что-то еще, но его слова потонули в жалобном писке, словно кто-то растянул аккордеон.

Моя дочь втянулась в привычный режим кормления, сна и созерцания скученных серых крыш через балконное окно. Она спокойно смотрела, когда Бен важно, неумело подходил и возвышался над ней. Я назвала ее Джейн. Коротко и просто так же, как она выскользнула из меня. Бет сказала, что она маленькая — даже меньше, чем Бен был в этом возрасте, впрочем, любой оказался бы миниатюрным рядом с Мод, которая топала по моей кухне в ужасных ботинках.

Элайза сказала, что она похожа на меня. У нее были мой большой нос и темные, обыкновенные волосы. Но меня интересовало другое, понимала ли Элайза, что она сделала. Она решила оставить свой журнал, чтобы полностью переключиться исключительно на обслуживание фотографа.

— Гектор хочет, чтобы я стала его музой вдохновения, — сказала она, а когда я спросила ее, что муза на самом деле делает, она объяснила: «Я буду стимулировать его визуально. Мы хотим все создавать вместе».

Я сказала, чтобы она была осмотрительна, посмотрела на меня и Джонатана и на то, что случилось, когда мы непосредственно занялись «творчеством», но она витала в облаках и ответила, что у нее нет желания работать с еще одной фотомоделью, которая летала в Марокко и теперь жаловалась, что скучает по своему другу.

Элайза говорит, что с Гектором все по-другому. С ним секс — это творчество, частица вдохновения. Он хочет фотографировать ее во время этого процесса. Он приходит в неописуемый восторг от ее шеи, хотя ему так же нравится, когда она снимает с себя всю одежду для фотосъемки.

Я едва успела залезть в ванну, как проснулся Бен. Он лепетал и перебирал перекладины своей кроватки. Это странно: с тех пор как мы переехали сюда, он обычно спал всю ночь. Я согрела ему бутылочку с едой и взяла его к себе на колени. Он медленно пил и своими карими, как изюминка, глазами смотрел на меня. Молоко усыпляло его. Вдруг он недовольно ударил ногами и попытался слезть с моих коленей. Я посадила его на пол, завернулась в халат и открыла балконную дверь.

В пивной устроили караоке, и туда хлынула толпа девушек, желающих попытать свои таланты. Бен сидел в темной гостиной и ковырял чистый целлофановый пакет с металлическим конструктором. С балкона виднелись заброшенные сады на крышах и небо, которое никогда здесь не бывает совершенно темным, и слышался чей-то поющий голос: «Я всегда буду любить лук из тиса».

Когда я оглянулась на Бена, он стоял на ногах. Ни за кого и ни за что не держась, он неуверенной походкой шел ко мне, навстречу ужасному голосу певицы, доносившемуся из пивной. Бен шел по дешевому розовому ковру к балконной двери. Вдруг ноги его стали заплетаться, и, падая, он головой ударился о дверной косяк.

Я боялась, что сейчас польются слезы или даже появится кровь и необходимо будет ехать в больницу, однако рот его растянулся в улыбке, как на рекламе, и ничего ужасного не произошло, вообще ничего плохого не случилось.

— Ты ходишь. Ты и в самом деле ходишь.

Он посмотрел на меня так, будто это были первые разумные слова, которые я когда-либо изрекала.