Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

На взводе – один только доктор. Он хорошо зарядился за ужином на «Александрии» и теперь «кладет лак» гиляцкой малагой. В петлице его расстегнутого белого кителя болтается Владимир с мечами; он – артурец и, когда на взводе, его любимой темой являются воспоминания об артурском сидении. Вот и теперь, потягивая малагу, он повествует о Высокой горе, Тигровом полуострове и Шантунском бое. При слове «бой» старый диван, внимательно прислушивающийся к разговору, издает недовольный скрип, который присутствующие приписывают грузности докторских телес. На самом же деле диван на своем языке говорит ближайшему креслу:

– И что за русский язык у этих молокососов! Вы только послушайте, как они выражаются, – бой! Они не понимают даже таких простых вещей, что бой – это когда боцман или старший офицер дает в зубы ротозею, опоздавшему раздернуть марса-булинь, а для того, что они называют – бой, есть прекрасное русское слово – баталия.

– Что же вы хотите, – поскрипывает в ответ ржавой пружиной кресло, занятое герцогом Анжуйским. – Вы знаете, кто их учит? Когда я, уже на старости лет, плавало на пароходе «Славянка», – о да, конечно, мое место было в командирском помещении, и вы это можете подтвердить, так как были вместе со мною, – обращается оно к креслу, занятому Кирпичовым, – так вот, когда я плавало на «Славянке», то там служил маленький белобрысый мичманок Эссен; так, знаете, мичманок как мичманок; таких покойник Михаил Петрович Лазарев драил и гонял, что называется, и в хвост и в гриву. Вот вам их теперешний учитель. Ну, чему он их может научить, я вас спрашиваю?

– Можно подумать, что и вас тоже учил какой-то Эссен, – ворчливо отвечает диван, – что вы употребляете какие-то неведомые мне слова. Не можете ли вы мне объяснить, что значит употребляемое вами слово – пароход?

– Создатель, как вы отстали от современной жизни! – вмешивается в разговор кресло, занимаемое Кирпичовым, – я вижу, что вы сделались береговой мебелью еще во времена блаженной памяти Государя Николая Павловича. Вы, наверное, до сих пор уверены, что этим молокососам, для того, чтобы плыть, нужен крепкий, брамсельный ветер и, будете, конечно, поражены, если я вам скажу, что никакого ветра им не нужно, и что они предпочитают штиль. Да-с, милостивый государь, самый безнадежный штиль, когда в ваше время, да и во времена моей молодости, русские моряки бродили по палубам как сонные мухи и ругались такими словами, что если бы моя обивка не была бы уже сильно красного цвета, то она, без сомнения, покраснела бы.

– Ну, это вы рассказываете что-то такое совершенно несуразное. Можно подумать, что вы Бог уж знает насколько моложе меня и позволяете себе издеваться над старостью, – в скрипе диванной пружины послышались нотки обиды.

– Извините-с, я, всегда, уважало старость, но факт остается фактом: с моим коллегой мы плавали на пароходе «Славянка», вы даже не знаете, что такое пароход. Позвольте же мне объяснить вам, что это такое…

– Знаешь что, Григораш, – говорить Накатов доктору, – не пересядешь ли ты на койку? У этого старого дивана пружины под твоею тяжестью так скрипят, что ты их окончательно продавишь. Давеча, я заснул на нем и надавил себе его пружиной синяки.

– Ну и черт с ним, – отвечает доктор. – Этому дивану давно пора на слом, да в печку. А вот ты мне лучше скажи, когда ты, наконец, решишься на ту пустяшную операцию, которую я тебе советую сделать, ибо, как врач, считаю ее необходимой?

– А ты мне скажи, почему ты считаешь эту операцию необходимой только тогда, когда ты пьян, а в трезвом виде забываешь о моем осколке, который три года уже спокойно сидит в моей руке, ничем мне не мешает и совсем не просит, чтобы ты его оттуда вынимал?

– Во-первых – я не пьян; во-вторых, то же самое скажу тебе всегда и в трезвом виде, а в-третьих, не нужно быть врачом, а достаточно быть просто интеллигентным человеком, чтобы понимать, что всякий посторонний предмет, попавший в человеческое тело, должен быть оттуда удален. Что же это, у тебя такие хорошие воспоминания остались о Цусиме, что ты не хочешь расстаться с этим осколком?

– Воспоминания о Цусиме у меня такие же хорошие, как должны быть у тебя о Порт-Артуре, ибо между нами только та и разница, что нам набили морду в два дня, а вам ее били восемь месяцев, только и всего…

– Да будет вам, господа, пререкаться! – вмешивается Герцог. – Давайте лучше выпьем за славную лодку «Гиляк» и ее щедрого командира.

Малага быстро усыхает…

Дорогой Яков Корнеевич:

Впопыхах и суматохе после царского смотра, не успел Вас поблагодарить за Вашу работу и оказанную нам всем помощь. Примите теперь мое и моих офицеров, хотя и запоздалое, но не менее от того сердечное спасибо за все для нас сделанное. Все доехало по назначению без сучка и задоринки.

Теперь, у меня есть к Вам просьба еще об одной услуге: тот ящик, который я приказал Вашему боцману доставить к Вам, будьте так добры, послать его, с бравым матросом, по адресу – Старый Петергоф, Вокзальная улица № 12, контр-адмиралу в отставке Рыкачеву. Адмирал об этой посылке уже предупрежден и ее ожидает.

Еще раз, спасибо за все. Жму крепко Вашу руку.

Ваш П.Ф.

Срочная. Срочный ответ уплачен.

Кронштадт.

Лодка «Гиляк»

Лейтенанту Климову. Умоляю любой ценой достать три банки каламатских маслин три бутылки малаги марки Хименец. Вопрос чести. Сообщи стоимость переведу телеграфом.

Накатов.

Срочная.

Новый Петергоф Военная Гавань Лейтенанту Накатову. Маслин нет. Малага кончилась. Есть херес. Вопрос чести решай поединком. Согласен секундантом.

Климов.

Глубокоуважаемый и дорогой Петр Иванович: С чувством жгучего стыда сажусь за перо, чтобы сообщить Вам, что по невольной моей вине содержимое Вашего ящика выпито и съедено. Доставившей ящик мой боцман доложил мне о данном ему Вами поручении в таких выражениях, что я его понял, что ящик этот Вы посылаете мне в презент. Пытался достать растраченное на «Гиляке» – и получил сообщение, что там уже нет ни маслин, ни малаги. Умоляю Вас придумать любую компенсацию, чтобы избавить меня от терзаний угрызения совести.

Ваш Я.Н.

Дорогой Яков Корнеевич:

Я должен Вас поблагодарить за преподанный мне урок. Не примите это за иронию, ибо таковой нет места.

Если бы я догадался отблагодарить Вас за Вашу работу, то никакого недоразумения не произошло бы. Теперь сама судьба исправила мою оплошность.

Ни о какой компенсации не может быть и речи, и я должен быть наказан за то, что забыл золотое правило, преподанное Кузьмой Прутковым: «Поощрение столь же необходимо художнику, как канифоль смычку музыканта».

Контр-адмирал Рыкачев будет возмещен из моих запасов.