Душа моя Павел - Алексей Варламов

– Пойдем-ка, малый, со мной, – позвала его дама.

– Никуда я с вами не пойду.

Дама поглядела на него еще пристальнее, и Павлик пошел. «Как цыганка какая-то», – подумал он сумрачно.

– Хочешь, скажу тебе, за что ее сняли? За тебя.

Павлик беспомощно посмотрел на даму и отшатнулся:

– Это неправда! Вы это нарочно.

– Грубые нарушения в работе приемной комиссии. Конечно, это только повод, но дал его ты. Знаешь, ты кто? Бабочка, сломавшая хребет верблюду.

Павлик подумал, что он больше похож на верблюда, чем на бабочку, а на цыганку просто не надо смотреть, и ничего она тогда плохого ему не сделает.

– Это вы стукнули, – сказал он сердито.

– Что?

– Чтобы занять ее место. Вы всегда этого хотели. И дождались удобного момента.

– Ну вот что, – сказала дама, заводя его в свой новый кабинет. – Мне эти бредни слушать недосуг. Вынь руки из карманов. Что за невоспитанность такая – руки в карманах держать, когда с женщиной разговариваешь? Бери бумагу и пиши.

– Что писать?

– Объяснительную. Про апелляции, про всё, что там у вас было, почему она тебе это предложила, всё, что к делу относится.

– Вы были при этом и сами всё знаете.

– Ничего я не знаю, – сказала дама отрывисто. – Я позже пришла и понятия не имею, о чем вы говорили.

Белесый человек в дымчатых очках, притаившийся в углу, внимательно посмотрел на Павлика.

– Ты должен нам помочь установить правду, а не скрывать ее, – мягко попросил он. – Ты же советский человек, Непомилуев.

Павлик только сейчас его заметил и подумал, что где-то уже видел это расплывающееся, неуловимое лицо.

– Я – советский. Вы – нет.

– Почему это? – искренне удивился дымчатый, снял очки, и глаза у него оказались совсем не страшные, а задумчивые, нежные, стальные. – А может быть, как раз наоборот?

Возмущение на факультете стихло, студенты и преподаватели разошлись по лекциям и семинарам, и напрасно метался между ними пучеглазый Бокренок и пытался уговорить забаррикадироваться в конференц-зале и требовать немедленной встречи с ректором. Пар вышел, и начались пары. На сачке больше не было никаких плакатов, уборщица-графиня бестрепетной рукой стерла со всех досок имя и фамилию бывшего декана, и только Семибратский продолжал смотреть из-за красных гвоздик на опустевший вестибюль. В его взгляде не было ни разочарования, ни обиды, он ничего Павлику больше не говорил, и мальчик спустился по лестнице в гардероб и натянул хлипкую демисезонную курточку и синюю шапку с грязно-белым помпоном. Рядом с ним одевался похожий на Гудвина лектор.

Павлик хотел подойти к нему, поблагодарить за фонематический принцип орфографии и сказать, что он готов писать слово «ночь» без мягкого знака, а твердый вообще отменить, но вспомнил, что уже не имеет права ничего говорить, и ему сделалось страшно больно. Так больно, как было, наверное, парням в столовой, когда их разогнал разгневанный комиссар. И куда теперь идти, Павлик не знал. Разве что на двенадцатый этаж или, наоборот, в подвал в тир…

– Ре-не-гат.

– Что? – вздрогнул Павлик и уставился на низенького пожилого человека с суковатой палкой, вставными белыми зубами и карими пронзительными глазами.

– Его из партии выгнали, – махнул инвалид палкой в сторону уходящего Ленина, – а он всё равно студентов растлевает.

– Кто вы, дедушка? – спросил Павлик недоуменно и скорбно. – Я где-то вас видел.

– Он меня где-то видел! – засмеялся одноногий и посмотрел на Павлика зло и радостно. – Если бы ты меня не видел, тебя бы не было уже сейчас. Руки в ноги и бегом в девятую аудиторию. У тебя лекция через десять минут.

– Не пойду я ни в какую аудиторию, – сказал Павлик и отвернулся.

– Это что за новости? – возмутился инвалид, снимая ратиновое пальто. – Ты что думаешь, тут можно выбирать: сюда хожу, а туда нет? Университет – это тебе, братец, не комбинат бытовых услуг. А история партии – важнейшая среди гуманитарных дисциплин. Ты и так столько часов пропустил из-за этих разгильдяев.

– Я вообще больше никуда не пойду.

– Почему?

– Я заявление написал.

– Какое еще заявление? Кому? От истпарта освобождение не дают.

– Исполняющей обязанности декана филологического факультета, кандидату филологических наук, доценту такой-то, прошу отчислить меня по собственному желанию и…

– Ты совсем, Непомилуев, дурачок?

– Почему это? – обиделся Павлик и с гордостью добавил: – Меня, между прочим, приняли с грубыми нарушениями.

– Ты, что ли, себя с нарушениями принимал? Ты зачем им жизнь облегчаешь? Тебя приняли, вот и учись. Они тебя никакого права отчислять не имеют, раз приказ о твоем зачислении есть. Вот уроды-то! – прибавил инвалид с угрозой. – Поехали, – и потащил Павлика к лифту.

– Куда?

– Разбираться будем.

– Нет, – произнес Павлик с печальной твердостью. – Если вы та самая Сущь, которая историю капээсэс преподает, я с вами никуда не пойду.

– Я Сущ с твердым знаком! – возмутился инвалид.

– Всё равно не пойду.

– Это еще почему?

– Потому что вы деревню русскую не любите и мужиков мелкими буржуями обзываете. А они не все, между прочим, кулаки.

– Что? Кого? Господи, откуда ты взялся-то такой? – Одноногий остановился, поморщился, точно раздумывая, что ответить, а потом засмеялся. – Да я сам из крестьян черносошных и мужиков знаю, как никакому интеллигенту не снилось. Придешь на лекцию – всё тебе про них объясню.

– Я от вас помощи всё равно не приму.

– Ты ее уже однажды принял.

– А меня не спрашивали тогда, – вспомнил Павлик. – Я без сознания был.

– Вот и сейчас тебя никто не спрашивает. И ты, похоже, опять головы лишился, – проворчал инвалид, ступая по коридору среди шарахающихся по стенам студентов и столпившихся в предбаннике перед кабинетом нового декана подобострастных сотрудников. – А партия для того и нужна, чтобы справедливость восстанавливать и с бюрократами воевать. Только никто это не понимает, кажется.

– Тогда верните нам Музу.

– Ого! Дня не проучился, а уже требования выдвигает, – удивился Сущ.

В просторной комнате, где когда-то протирала пыль и поливала цветы добрая нянечка в рабочем халате, а со стены отечески глядели, поблескивая стеклами очков, бородатые мудрецы, сидел понурый Дионисий и хлюпал простуженным после картошки носом. Над ним возвышалась деканша – не смиренная косноязычная старушка, а настоящая повелительница суффиксов и наклонений в багряном костюме со сложносочиненной прической на гордой голове.