1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

Меня разбудили удары и крики.

Вскоре несколько полицейских вышибли дверь и вломились ко мне. Отбиваясь, я порвал футболку и почувствовал жгучую боль от удара по голове. Я обернулся и увидел приземистого, коренастого полицейского с телескопической дубинкой в руке; выдвигающаяся часть никак не складывалась обратно после того, как сделала свое дело, и он пытался вставить ее на место. Вот какой диалог записал мой диктофон.

АЙ: Почему вы меня бьете?

ПОЛИЦИЯ: Кто вас бил? Кто это видел?

АЙ: Ах, вот как, оказывается, ведут себя полицейские?

ПОЛИЦИЯ: Какие у вас доказательства? Кто вас бил? Кто именно? И куда вас ударили? Где следы удара? Вы просто выдумываете на ходу.

АЙ: Вы тратите мое время.

ПОЛИЦИЯ: Кто вас бил? Я вас спрашиваю.

АЙ: Кто меня бил? Если вы меня не били, почему тогда у меня футболка порвалась?

ПОЛИЦИЯ: Вы ее сами порвали!

АЙ: О, то есть это я ее порвал. И сам себя побил, видимо.

ПОЛИЦИЯ: Вот именно!

Мое лицо пылало, я обнаружил, что не могу заставить себя закрыть рот; голова шла кругом, а в ушах звенело. По ходу дальнейших препирательств, пока десять миллионов жителей Чэнду спокойно спали у себя в кроватях, я постарался отправить новые посты в Twitter, чтобы подписчики по всему миру как можно скорее узнали эти новости.

Мой первый твит был в 4:35 утра: «Рано утром ко мне вломились десятки полицейских и в ответ на мое требование предъявить удостоверения побили меня. Нескольких волонтеров увезли. Полиция говорит, что нас не отпустят до полудня».

Примерно через час полицейские согласились показать мои повреждения врачу. В сопровождении полиции мы с Цзосяо вошли в лифт, чтобы спуститься. На мне все еще была разорванная красная футболка, и я встал спиной к зеркалу в стальной раме, поднял свой телефон Nokia и сделал фотографию. В этой тесноте вспышка оказалась ослепительно яркой, и стоявший рядом полицейский ошеломленно молчал. Я улучил момент и выложил эту фотографию в интернет, получив от этого такое удовольствие, что оно перевесило страх, боль и стресс от произошедшего. Несмотря на то, что полиция меня зверски избила и лишила свободы передвижения, я торжествовал и фотографию подписал так: «Лучший кадр!» Вскоре фотография распространилась по всему интернету, и новости о нашем аресте в Чэнду публиковались в режиме реального времени.

После визита к врачу меня на несколько часов заперли в гостиничном номере, а нескольких членов команды повели на допрос. Полицейские отказывались объяснять, почему нас задержали, только повторяли с сильным сычуаньским акцентом: «Пожалуйста, отнеситесь с пониманием, мы просто делаем свою работу». Только в два часа дня нам разрешили выйти из гостиницы, но суд над Тань Цзожэнем к тому времени уже закончился. Тем вечером я улетел обратно в Пекин, а когда садился в самолет в Чэнду, то могло показаться, что мне и предъявить нечего, кроме большого синяка на голове.

Вернувшись в Пекин, я быстро выдал серию твитов. «Я вернулся, — написал я в 9:52 вечера. — Чэнду, конечно, не худшее место, но определенно самое безнадежное: снизу доверху лишенное всякой доброжелательности, малейшей капли смысла и намека на нравственность». В 11:22 я добавил: «Это не слишком мучительно — пустяки. Я столкнулся с тупостью, бесстыдством и злобой полиции, но в сравнении с системой это мелочь». «В отчаяние приводит то, — написал я в 11:54, — что они отказываются от любого обсуждения, поскольку у них свой взгляд на вещи: „От меня ничего не зависит“. И поэтому они способны на все».

На этом наше дело с Чэндунской службой государственной безопасности не закончилось. На следующее утро я отправился прямиком в клетку со львами в сопровождении своего адвоката Лю Сяоюаня. Я поставил перед собой две цели. Во-первых, я хотел подать жалобу на нападение и насильственное удержание в гостиничном номере; во-вторых, выяснить, почему одну из моих помощниц, Лю Яньпин, до сих пор не выпустили из-под стражи. К нам присоединились Пу Чжицян и муж Лю Яньпин, а также мой оператор Чжао Чжао. Большая часть материала, отснятого Чжао Чжао в тот день, вскоре войдет в наш документальный фильм «Нарушение спокойствия» (Disturbing the Peace), в Китае он назывался «Лаома тихуа» — «Копытца по маминому рецепту».

В наши дни в Китае вы никогда не получили бы разрешение на съемку в полицейском участке. Но до того дня просто никому в голову не приходило записывать на видео свое общение с полицией, соответственно не существовало и правил на этот счет. В отсутствие определенных указаний сверху и не ожидая, что мы так быстро можем пустить в ход отснятые материалы, они не препятствовали съемке.

Изначально нам посоветовали обратиться к некоему Сюй Цзе, начальнику отдела по правовым вопросам в районном отделении управления общественной безопасности Цзиньню. Когда мы приехали в указанное здание, то не смогли найти и следа этого человека, и вместо него нас приняла женщина-комиссар по имени Сюй Хуэй, которая выслушала жалобы, но заявила, что ничего об этом не знает. Она явно хотела поскорее от нас избавиться, а мы столь же решительно были настроены остаться, заподозрив, что если уйдем, то обратно нас потом не пустят.

Сюй Хуэй выбилась из сил, безуспешно пытаясь нас переубедить, и наконец отправила к начальнику отдела Сюй Цзе. В «Нарушении спокойствия» он, сам того не зная, сыграл главную роль, продемонстрировав велеречивую уклончивость и безразличие к должностному преступлению людей, встроенных вглубь системы. Для начальника отдела Сюй Цзе наш протест не имел ни малейшего значения, и если он мог навешать на уши лапши, то делал это; если мог потянуть время, то тянул. Он не сказал ни слова правды, ни на один вопрос не ответил прямо и вместо этого вел себя так, будто дело не имеет к нему никакого отношения. Все представители власти были такими: независимо от ранга, они полагались на то, что система их не выдаст. Они знали, что продержатся дольше тебя — ведь у тебя закончатся ресурсы на борьбу. Они сами их и истощали. Когда мы спорили и приводили аргументы, исходя из представления, что они несут ответственность перед народом, мы демонстрировали только то, что не понимаем, как все устроено.

Если у человека нет права задавать вопросы, он не может быть свободен, и я отказывался смириться с мыслью, что государственной власти нельзя противостоять, бросать вызов или задавать вопросы. Я знал, что всегда проигрываю