Теория бесконечных обезьян - Екатерина Звонцова

легкие. Но… разве не стоит узнать это о людях, которые, на беду свою, подпустили меня близко? Вот так близко. Настолько, чтобы приехать в чужую квартиру к часу самоубийц – на случай, если я затуплю.

– Я имею в виду, что ты из этого вот инфантильного – все ведь трубят, что инфантильного, – поколения, а у тебя откуда-то стержень. Стержень, ясность сознания, но ты все это держишь при себе. Проповеди у тебя ненавязчивые. Тебе двадцать девять или сколько там? Ты ведешь себя на семнадцать, а думаешь на девяносто. На хорошие, не бездарно прожитые девяносто. Как это работает?

– Ну…

Джуд садится, свешивает ноги, начинает болтать ими. Быстро наклоняется, опять хватает чайник и прижимает к себе. Молчит. Может, я загнал его в тупик? Или он выбирает: деликатно меня послать за такое нарушение личных границ или грубо. Не посылает. Качает головой, улыбается глазами. Я не люблю эту его улыбку-невидимку. Не могу ее понять.

– Варя была похожая. Ты поэтому на нее и запал. Случаются в нашем «инфантильном», не побывшем пионерами поколении удивительные образцы, да? Почти люди, почти человеки.

Кусаются мои авторы. Потому что я сам, беззубый бронтозавр, все еще кусаюсь. Вот и этот куснул в отместку, имел полное право. И еще гуманно так, не до крови.

– Ты же понимаешь, я не об этом. И… я не хочу о Варе. Ладно?

Знаю, он не станет настаивать. Так и есть. Но усмехается он уже открыто, остро:

– Так уж хочешь обо мне?

Хочу о чем угодно, но не о ней. И Джуд, угадав, дергает плечом.

– Ладно. Мне тоже хреново. Из-за нее, а до недавнего времени было и еще из-за кое-каких вещей. Долго было. А когда долго хреново, ты либо ломаешься, либо начинаешь сиять, чтобы хоть кто-то куда-то выбрался. Как… солнечный волк, наверное. Я выбрал второе. Устроит?

Тут он резко, нервно встает. Идет ко мне навстречу, теперь медленно и как-то нетвердо. Останавливается рядом и вдруг…

– Женя?

Он выливает на меня холодную воду из носика чайника. Не много, не больше чем полчашки, столько же – на себя, так что опадают вихры заячьих ушей. Я чувствую: вода бежит по лицу, по шее – бежит и смывает, тащит с собой зовущую мартовскую пустоту. Не двигаюсь, только пристально смотрю в ответ. У Джуда в глазах нет тибетской нирваны, нет нирваны хотя бы какой-то – одна беспробудная безнадежность. Может, семнадцать. Может, и девяносто. Но ничего хорошего нет ни в одинокой юности, ни в одинокой старости. И я говорю то, что говорил несколько дней подряд Динке. Говорил, даже не пытаясь вырваться из бесконечного Дня сурка. Видимо, продолжу говорить до скончания веков. Пока помогает.

– Женя, пойдем попьем чаю.

Эти слова говорят и в мире его книг. На местном языке это в зависимости от интонаций означает «Я протягиваю тебе руку», «Я забочусь о тебе» или просто «Спасибо».

Женя уже не усмехается – улыбается. Губами, а не только глазами. И расползаются углы рта, и проявляются генетические дефекты коротких лицевых мышц, которые в книгах намного, намного чаще зовут ямочками на щеках. Я вижу их в третий или четвертый раз в жизни, не больше. Хотя мы с Джудом Джокером знакомы пятый год.

– Пойдем.

По пути он подходит к стационарнику и зачем-то вытаскивает, почти вырывает из системного блока торчащую там красную флешку.

…Это печальная мысль, но в целом есть не так много способов сделать что-либо – почти что угодно – правильно. Выбор отнюдь не бесконечен, иногда путей катастрофически мало. Например, чтобы войти куда-то, нужно или использовать ключ, или попросить впустить, или подобрать отмычку, или высадить дверь, – а дальше детали и вариации. Конечно, есть пятый путь – умереть, стать призраком и пройти сквозь дверь, но призраку уже может быть неважно то, что за ней находится. Поэтому – четыре. Честность, помощь, хитрость и сила. Смерть – не путь. Удивительно поздно я понимаю: смерть – не путь.

У каких-то вещей – например, у проведения отпуска, у поиска нового сотрудника, у лечения легкой простуды – способов десятки. У других, наоборот, еще меньше, чем четыре. Глядя на своих авторов, я вижу только два пути, которыми они пишут: либо жестко по планам, детально все продумывая, заранее возводя целые системы мироустройств и героев, либо плывя по течению: «Как идет», «Посмотрим». И те и другие приходят к хорошему результату. Читатели едва ли различают их подходы. Что вернее? Я не знаю.

Известный автор [31], у которого я недавно прочел рассуждение на ту же тему, зовет первых писателей архитекторами, а вторых – садовниками. Я добавил бы, что самые строгие чертежи не спасут от ошибок в конструкциях, которые придется исправлять в процессе, а в самых пышных садах нужно заранее оставлять место под дорожки и фонтаны, чтобы не топтать и не вырубать потом красивые кусты. И все же я не могу не замечать, что ближе и проще схожусь с «садовниками» – такими как Варя и Джуд. Может, потому что мне кажется, будто семена они берут из невидимого, но огромного вселенского шкафа, куда мало кто дотягивается, – и семена похожи на звезды. Может, потому что я не вижу ни планов, ни черновых записей, ни схем – ничего, чем сопровождают работу «архитекторы». Варя или Женя просто говорят, что работают над книгой, – а потом присылают ее. И мне не заглянуть им в головы. А еще для них каждая деталь их повествования – такая же сама собой разумеющаяся, как, например, устройство тела. И, наверное, мои комплименты сюжету, атмосфере, характерам – если я расщедриваюсь – звучат для них примерно, как если бы я сказал: «У вас нос, два глаза и пять пальцев на правой руке. Блестяще!» От таких комплиментов они неловко улыбаются и поскорее переводят тему, а иногда наоборот – цинично шутят про «да я был бухой», как Джуд.

Мартовский заяц. Ходячий парадокс. Всегда такой корректный и мягкий с теми, кто обращается за его помощью, и такой… колючий и странный со всеми остальными. Человек, о котором я знаю почти все и почти ничего.

У него особый какой-то, напоминающий калейдоскопную линзу взгляд на мир – или слишком много масок, чтобы в этом мире выживать. Может, поэтому, спасая меня от предсуицидального состояния, он просто вылил мне на голову воду из чайника. Может, поэтому на кухне он хозяйски, как дома, включил горелки – «погреться». Пока кипел белый самсунг, Джуд залез в буфет за печеньем. Взял вазу. Вывалил курабье.

– Ей все равно не понадобится. А она бы нас