Черная Леди - Майк Резник

— Смертобол? — заинтересованно спросил Хит.

Кобринский кивнул.

— Это сочетание из древней игры под названием регби, и того, что называлось Мотобол с шипами.

— Мотобол с шипами? — эхом откликнулся Хит. — Разве пару столетий назад его не запретили?

— В Олигархии, — ответил Кобринский. — В него еще играют на Внешней Границе.

— В этой игре погибало много людей, — сказал Хит. — А какой процент потерь в смертоболе?

— Двадцать восемь процентов за сезон из десяти матчей, — сказал Кобринский. — Звучит захватывающе.

Меня передернуло.

— Это звучит страшно.

Кобринский минуту смотрел на меня.

— Знаете, что на самом деле страшно? Лежать на больничной койке, в полном одиночестве, и ждать смерти.

Он выглянул в окно.

— Если проголодались, парни, шевелитесь.

— Сколько времени вам потребуется, чтобы там вверху получилась картина? — спросил Хит.

— Полчаса, наверное.

— Тогда я, пожалуй, посмотрю на нее до ужина. Ничто так не портит удовольствие от еды, как спешка.

— Как хотите, — безразлично произнес Кобринский.

— Я тоже останусь, — сказал я. — Мне хочется посмотреть, как создается плазменная картина.

— А вы? — спросил Кобринский у Венциа.

— Там чертовски жарко, — пробормотал Венциа. — Мой корабль отсюда в двух милях. Подожду, пока станет прохладнее.

— Какую картину вы изобразите? — поинтересовался я.

— Поскольку здесь вы трое, можно будет попробовать Черную Леди, — ответил Кобринский.

Он скорчил рожу.

— На самом деле я собирался еще месяца два над ней поработать, пока не добьюсь абсолютной точности в каждой детали.

— На голограмме она выглядела совершенно законченной, — заметил Хит.

Кобринский покачал головой.

— Рот не совсем получился.

— А по-моему, хорошо.

— Нет, — возразил Кобринский. — Она всегда словно собирается что-то сказать, будто сотая доля секунды — и губы зашевелятся. Когда я смотрю на голограмму, этого ощущения не возникает.

Он пожал плечами.

— Ладно, в самом деле. Может, буду работать еще пятьдесят лет, и не добьюсь. С тем же успехом могу попробовать то, что получилось.

Наступили короткие сумерки, а потом небо поразительно быстро потемнело.

Кобринский еще несколько минут подождал, пока за дальними горами погаснут последние отсветы солнца, и начал давать команды своим машинам.

Постепенно они загудели, мощность пульсировала в них почти осязаемо.

— Так и должно быть? — забеспокоился Хит.

Кобринский утвердительно кивнул.

— Они работают, как проводник, от реактора к полотну.

— Полотну?

— К небу, мистер Хит, — ответил Кобринский, довольно улыбаясь. — К Небу.

В течение следующих двадцати минут он продолжал отдавать команды, что-то регулировать, менять свои распоряжения, жонглировать векторами и углами. Наконец он на шаг отступил от машин, повернулся к нам и объявил:

— Уже почти готово.

— Куда смотреть? — спросил Хит.

— Все окна специально обработаны, — ответил Кобринский. — Можете смотреть в любое.

Он помолчал.

— Если не выходить из бункера, опасности нет, но лучше все-таки влезьте в защитные костюмы, просто для перестраховки.

— Какие защитные костюмы? — спросил Венциа.

— Да, верно: когда я о них говорил, вас тут не было. Когда начнутся взрывы, вся планета получит смертельную дозу радиации, — он подумал. — Здесь вам ничто не грозит.

— Но как я вернусь на корабль?

— У меня где-то завалялся запасной костюм. Откопаем, когда соберетесь уходить.

— Может, лучше мне сейчас сходить на корабль и найти свой собственный? — предложил Венциа.

Кобринский пожал плечами.

— Как хотите. Найдете дорогу в темноте? У Солитера лун нет.

Венциа на мгновение растерялся.

— Не уверен, — признался он. — Наверное, я все-таки останусь здесь и возьму у вас костюм взаймы, когда нужно будет уходить.

— Отлично.

Мы с Хитом облачились в экранированные защитные костюмы. Тут я заметил, что Кобринский не надел рукавицы, и указал ему на недосмотр.

— В них неудобно манипулировать, — ответил он. — А иногда в последние секунды требуется ручная регулировка.

Он повернулся к компьютерам и снова начал распоряжаться, произнося одни математические формулы, которых я абсолютно не понимал.

— Теперь скоро, — сказал он, не отрывая взгляда от оборудования.

Мы все трое подошли вплотную к одному из окон и уставились в тихое ночное небо.

— Еще немного, — пробормотал он, произнося последнее уравнение. — Теперь внимание — пуск!

Я во все глаза смотрел в окно. Сначала ничего вроде бы не происходило.

Потом, медленно, постепенно, воздух стал ощутимо густеть, и я различил, как возникают вихревые узоры, ставшее зримым молекулярное движение.

Сверкнула молния, непохожая на все молнии, которые я до сих пор видел, она не рассеялась, а осталась в небе, изогнувшись огненной кривой. Еще одна молния — еще одна линия рисунка. Вихри электрической энергии вместо грунта, сияющие ионизированные молекулы вместо красок, новые штрихи молний — и вдруг перед моим потрясенным взором стало приобретать форму лицо Черной Леди.

В следующее мгновение ее лицо заняло все небо, печальные глаза сияли светом дальних туманностей, звезды делали белые зубы еще белее, в волосах, волнующихся темным облаком, мерцали крошечные точки звездной пыли. Потом начались взрывы, невообразимое высвобождение энергии, и ее лицо заиграло бликами.

— Невероятно! — воскликнул я.

— Никогда не видел ничего подобного, — добавил Хит благоговейно.

— Рот не получился, — сказал Кобринский и опять повернулся к машинам. — Если бы удалось поймать выражение губ, так, словно она вот-вот заговорит…

Он стал регулировать вручную.

— Сколько это продержится? — спросил Венциа.

— Секунд через десять начнет терять цельность, — сказал Кобринский, нажимая на кнопки и манипулируя векторами. — Проклятие! Все еще не так, и уже пропадает! Не успеваю регулировать!

— Но оно вовсе не распадается, — заметил Хит.

— Сейчас распадется.

Мы все не отрывали глаз от картины.

— Если на то пошло, я бы сказал, что изображение становится ярче, — заметил Хит.