Любовь и смерть в Италии эпохи Возрождения - Томас Коэн

Вспомним письмо Чинции от 11 сентября, написанное рукой Доменико. Ей необходимо убедить Лелио в ее решимости и рвении.

И если Ваша милость относится ко мне, как Вы пишете, то есть как к дорогой – нет, скорее, дражайшей – сестре, то теперь пришло время показать это мне на деле, и я верю, что Вы найдете, как это сделать. О чем я умоляю Вас от всего сердца, ибо мой Джакомо решителен – нет, скорее, очень решителен – в этом деле. Это все ложится на Вас, потому что у Вас на руках пятьдесят скудо. И Вы обнаружите, что и я, как Ваша самая нежная сестра, в большей степени готова к делам, чем к словам. И в этом я точно так же уверена. От всего сердца уповаю на Вас.

В отличие от Кодронки, у Чинции нет Гиппократа для подтверждения истины, поэтому она взывает к правдивости своего пылкого сердца. У нее нет общепризнанного комитета экспертов, поэтому она ссылается в качестве авторитета на свою собственную решимость и упования, плюс решимость Джакомо. Подобно Кодронки, она молится но всецело полагается не на Бога, а на Лелио. Эти параллели поразительны. Но есть различия: неуверенность Кодронки проистекает из несовершенства медицины его эпохи; его заявления о зависимости шаблонны и незначительны. Чинция, напротив, вынуждена иметь дело с опасностями, неустойчивостью своего положения и явным злом сговора с целью отравления. Ставки и риски, которые намного выше, поднимают ее эпистолярный голос до более пронзительного тона. Чем меньше было доверия, тем больше требовалось жертв. В долгосрочной перспективе ни Чинция, ни Джакомо не могли предложить достаточно, чтобы сохранить доверие Лелио.

***

Если наши темы – любовь и смерть, то почему же любви до сих пор уделялось так мало внимания? Ни одна из любовей, встретившихся нам, не была счастливой, не омраченной страхом, горем, коварством или злобой. Самой теплой была любовь женщин: дочерей мастера по лютням к своей слабеющей матери, Сильвии Джустини – к ее умирающей сестре, крестьянских женщин – к погибшей Виттории Савелли. Голос любви вызывали смерть и утрата, так, по крайней мере, было у женщин. От мужчин же мы пока слышали немного – разве что повторяющееся хныканье надзирателя из университета да тошнотворные уговоры Паллантьери. В истории про голубя муж-заговорщик, Джакомо, не проронил почти ни слова; больше всего страсти мы видим у Чинции Антельмы, и направлена она не на ее любовника, а на непостоянного Лелио.

Дабы дать этой книге достойное завершение, нужно нечто более солнечное. Или, по крайней мере, не такое сырое и мрачное. Поэтому теперь, в рассказе об Инноченции, у нас будет счастливая развязка. Ну, нечто вроде того. Но, как старинная итальянская улочка, мой обычай и обычай любви неровен, узок и изобилует внезапными изгибами, за которыми так и просится засада. Вот и не получается история счастливой любви без щепотки иронии и боли и без двойственности, придающей рассказу остроты и едкости.

Для симметрии я открою завершение книги там же, где она начиналась, – снова в постели. И снова я сначала приведу вас туда, а затем безжалостно заставлю ждать, и слишком долго, пока буду копаться в своих манускриптах в поисках того, как мы ухитрились оказаться между простыней и одеялом. Прощайте или проклинайте меня за это, но ни в коем случае не перелистывайте вперед, чтобы не испортить историю.

Здесь снова моей темой оказывается текстуальность. Искусство. Но на сей раз не все размышления о текстуальности и попытках делать искусство принадлежат мне: в центре дальнейшего – стихи, сочиненные любовником. Это плохие стихи, неуклюжие, неровные, написанные клишированным языком, очень подходящие для моей собственной подделки под высокую литературу. В этой истории поэзия играет не только выразительную, но и инструментальную роль. Чтобы увидеть, как любовник орудует поэзией, а его возлюбленная, словно опытный боец, обезоруживает его и ловко обращает эти вирши против него самого, следите внимательно за их сюжетом – и моим.

Глава 6

Трое в одной постели. Совращенная невинность

В постели хватало места для троих736. С одной стороны улеглась Франческа, нянька, чья молодость давно уже миновала737. C другой расположилась ее воспитанница Инноченция, из господ, молодая, быть может, еще слегка наивная девушка, но уже на выданье. По зову служанки Инноченция последней пришла в спальню. Она была еще в сорочке. «Снимай сорочку! Меня блохи едят!» – выпалила пожилая женщина738; девушка неохотно позволила служанке, уже обнаженной, встать и раздеть себя догола739. Они вновь улеглись; но в кровати они были не одни. Посередине лежал бывший воспитанник Франчески – Веспасиано, уже давно не грудной младенец, а работник архива при муниципалитете. Но на уме у него, вполне уже зрелого юноши, были вовсе не заботы о хранении бумаг на Капитолии.

Так начинается эта история. Чем же она закончилась? Постойте, не все сразу!

Сначала зададимся двумя-тремя вопросами. Какова природа этой истории и какую цель преследует рассказ о ней? Как повествовательный жанр по своему предмету и сюжету она, как мы увидим, окажется отголоском ренессансной новеллы. Хотя это и изложение реального происшествия, его детали представляют собой излюбленные темы новеллиста: любовь, соблазнение, коварство, интриги и откровенное плутовство. Как и во многих новеллах, здесь мы оказываемся в сфере частной жизни: в семье, дома и, как часто случается, в чужой постели. Как всегда, рассказы о незначительных поступках маленьких людей, если они достаточно подробны, открывают нам драгоценные данные о пределах человеческой самостоятельности, о том, в чем были вольны и чем были скованы люди, обычно остающиеся в тени. Уже три десятилетия такие аргументы прежде всего и предлагаются при обосновании ценности микроистории740. Я постараюсь углубить это обоснование и показать по окончании своего рассказа, что социологическая теория Пьера Бурдьё дает возможность истолковать все пласты иронии, заключенные в таких историях, которые нарочно не придумаешь.

Я утверждаю, что в нижеследующем изложении ирония заключается не только в легкой манере повествования, но и в самих по себе описываемых событиях. Некоторые историки мне возразят. В своей резкой и проницательной рецензии на «Джованни и Лузанну» Джина Браккера Томас Кюн упорно отстаивает тот взгляд, что для нас, историков, принципиально невозможно выудить из судебной документации социальный смысл происходящего, поскольку мы находимся в плену у свидетелей событий, которые, в свою очередь, не могут выбраться из сетей судебной процедуры с принятыми в ней стратегиями и риторикой741. Траектории повествования, продолжает он, суть не более чем