Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения - Владимир Жданов

В 1888 году, 31 марта, родился у Толстых последний ребенок, сын Иван. Софье Андреевне было 44 года. Льву Николаевичу 60 лет.

Роды были очень трудные. «Два часа эти я неистово кричала почти бессознательно, – сообщает Софья Андреевна сестре. – Никогда я так не безумела от страданий. Левочка и няня рыдали оба – они только и были при мне, но потом все пошло отлично, и я уже теперь поправилась. Родился мальчик без четверти девять. Левочка взял его на руки и поцеловал; чудо, еще не виданное доселе! – и рад, что мальчик, и относится к нему как-то особенно ревниво и заботливо. На кого он похож, не пойму. Большой, глаза мутные, волоса темноватые; мне кажется, точно это все один и тот же baby, продолжение прежних, а не новое лицо».

Лев Николаевич недолго оставался с женой. Через две с половиной недели, несмотря на протесты и огорчения Софьи Андреевны, он «с котомкой на плечах ушел в Ясную пешком, с Количкой Ге». Он «опять закусил удила: не ест мяса, не курит два месяца, не пьет вина, все дремлет и очень постарел». В Ясной Толстой занимается сельским хозяйством: пашет, сеет и живет в кругу своих единомышленников – «темных». Их опрощение вызывает в Софье Андреевне, даже издалека, гнев и раздражение. Она открыто называет это «безобразием» и утверждает, что «никогда Левочка не был так крайне упрям и упорен в своих безумствах, как нынешний год. Только смотришь, и душа болит».

Лев Николаевич уединился в деревне, а Софья Андреевна с детьми осталась в городе. Ее кормление протекает с невероятными физическими мучениями. «Одна грудь до того разболелась, – пишет она мужу, – что после всякого кормления я вся в поту, и чуть ли не истерика готова сделаться, и невозможно от слез удержаться. Какие адские боли! И как все в мире устроено ненатурально. Таня случайно увидала, каково мне кормить, и с каким-то ожесточением стала твердить: «Надо взять кормилицу». Но я еще не думаю о кормилице, а молю Бога о терпении. Молока мало; у ребенка такие худенькие ножки, и сам он весь – и личико и все тельце худенькое, и мне уж его жалко! На этот раз стало жаль раньше 6 недель, бывало после. Это уж старческая слабость и нежность к маленькому и беспомощному».

Лев Николаевич сочувствует жене, но отвечает ей сдержанно.

«Не скучай, голубушка, об Иване и не тревожь себя мыслями. Дал Бог ребеночка, даст ему и пищу… Насчет меня же ты, нимало не стесняясь, напиши, что тебе с Иваном веселее, лучше будет, если я приеду, то мне будет очень радостно и здорово приехать, и дело найдется. Так и сделай. Мне так хорошо, легко и просто и любовно с тобой, так и тебе, надеюсь».

«Ты все грустишь, голубушка. Это мне очень грустно, потому что я вижу, как тебе тяжело, и, как ты не можешь иначе с кормлением и беспокойством о нем, и как бы желал помочь тебе, и не знаю как».

«Враг я медицинских усовершенствований, но для тебя, при твоем беспокойном характере, советовал бы свесить Ивана, и весить с тем, чтобы верно знать, хорошо ли твое кормление или нет. Мне по всему кажется, что твое молоко хорошо и достаточно, и что с помощью прикорма ты выкормишь лучше всего, но что тебе мешает беспокойство, и, вероятно, неосновательное».

«Решить вопрос о том, до какой степени ты можешь и должна терпеть, можешь только ты. Надо надеяться, как и в те разы, это будет продолжаться не очень долго и может зажить при помощи от кормилицы. Но все решишь ты, и советовать нельзя. Мой совет один: не отчаиваться и во всем, и в этих страданиях, находить хорошее и нужное».

Переписка между мужем и женой в эти дни не похожа на переписку любящих родителей, имеющих четырехнедельного ребенка. Софья Андреевна как-то робко сообщает мужу о неудачах с кормлением, о своих тревогах по поводу недостатка молока, о кормилице; Лев Николаевич также осторожно касается этих вопросов, успокаивает жену, готов идти на уступки и воспользоваться «медицинскими усовершенствованиями». Но нет непосредственной близости, нет больше той общей радости, общих тревог, которые они испытывали при появлении первых детей. Слишком много пережито за последние годы, и ничто уже не в силах объединить. Каждый по-прежнему остается в кругу своих интересов, Лев Николаевич находит возможным быть вдалеке от семьи, и рождение ребенка, на этот раз как будто желанного и для матери и для отца, представляется чем-то ненужным и даже лишним.

Но Софья Андреевна не может простить мужу своего душевного одиночества и его ухода от семьи к чужим людям. В минуту усталости она упрекает его. «Пожалуйста, когда я извещу о приезде, – пишет она Льву Николаевичу, перед отъездом на лето в Ясную, – пришлите нам то, что я прошу, а именно: карету – лошади наемные, коляску и подводу парой – лошади свои. Знаю, как ты на все просьбы эти смотришь недоброжелательно, но я уж так избаловалась, а, главное, мои нервы от старости так расстроены, что мне не до идей. Предоставляю их разным шалым и праздным людям, а мне некогда… Как подумаю о Ясной Поляне, о разгроме, произведенном разными посетителями и жителями, и о грязи, внесенной всеми ими, то и ехать не хочется. Не скоро приведешь все это хоть в возможный вид».

В этом году кончается восьмилетний период семейной жизни, прошедшей почти в беспрерывной борьбе. Борьбу породили два крайних, несогласимых мировоззрения: стремление к евангельским идеалам, отрешение от личного блага ради общего и непоколебимое желание сохранить сословные преимущества, свое частное добро, поднять благосостояние семьи. Мечта о служении миру вместе с семьей, и, в противоположность тому, – требование подчинения всех интересов интересам семьи [254] . Муж стремился к новому, для него неоспоримо прекрасному, осуждая прошедшее. Жена защищала старое, испытанное счастье, проклиная все вновь появившееся, разрушающее семью. Попытки Льва Николаевича изменить взгляды и образ жизни Софьи Андреевны были безрезультатны. Она не могла понять его состояния, а ссылки на Евангелие вызывали в ней недоумение [255] . Он терял самообладание, преследовал жену упреками, она отвечала ему тем же, доказывая свою правоту. Резко неприязненное отношение Льва Николаевича к Софье Андреевне, проявлявшееся в первые годы размолвок, сменилось пассивным миролюбивым сопротивлением, желанием действовать «любовно, дружелюбно», в надежде на воздействие через добро [256] . Хотя это и привело к внешнему успокоению, но расхождения были очень серьезны, и внутренне отношения мало изменились к лучшему.