Система Ада - Павел Кузьменко

Постоянно хотелось есть, постоянно хотелось пить, постоянно хотелось мочиться. Короткий, торопливый, полный кошмаров сон сменялся торопливым бодрствованием, состоящим, казалось, лишь из питания и беготни в туалет.

Во время очередного позыва по дороге в уборную, Катя попалась на глаза рулевой Здоровых. Та знала все о свойствах быстрых гротов и не хотела состариться раньше времени. Поэтому в своих ежедневных обходах мелькала, как метеор.

Вдруг сильнейшая боль под животом вцепилась тупыми когтями, пошатнула девушку, заставила схватиться за стенку, чтобы не упасть.

— Ты куда, товарищ Зотова?

— В туалет.

— Нет, тебе не туда. Давай-ка, давай пойдем… Зотовской смене пора появиться…

Все прошло очень быстро. Достигнув апогея, боль почти сразу же отпустила. Катя слышала когда-то, в прежней жизни, от знакомых девчонок об ощущениях при абортах и куда более сильных — при родах. То, что произошло с нею, было больше похоже на аборт. Но случилось рождение сына.

Мальчика не пришлось шлепать. Он сразу громко закричал, красный, мокрый, переполненный кровью и здоровьем. Он требовал себе места даже в этой мертвящей пещерной темноте.

В родильном гроте было достаточно светло. Катя проморгнула слезы и смогла разглядеть ребенка, когда его поднесли совсем близко к ее лицу. Она все-таки поражалась себе, как смогла даже тут, в вечной грязи и войне, произвести такое удивительное, беспомощное и нагло орущее существо, которое невозможно было не любить.

Знает стар и млад, что древнегреческие классические герои потому и стали героями, что во многом были везунчиками. Хорош бы был Тесей, если бы в Лабиринте не нашел и не одолел Минотавра, а просто заблудился, что было намного вероятнее. Голодное исхудалое чудовище встречает через много лет голодного исхудалого Тесея, и мифотворцам приходится сильно приукрашивать их отчаянное положение.

Когда у Тесея, афинянина по прописке, кончилась ариаднина нить и он понял, что скорее мертв, чем жив, сам царь-затейник Минос вышел из потайной дверцы и сказал:

— Слышь ты, папандопуло афинское, если тебе Минотавра убивать, так это прямо туда, потом налево, потом два раза направо. А если тебе на выход, так это вон туда, потом три раза налево и один раз направо. Давай быстрее, а? За тобой очередь. Аттракцион простаивает.

Во второй раз Михаил Шмидт стоял перед Зотовым. В двух шагах от безэкипажного капитана на всякий случай наготове покачивал длинными сильными руками Дормидонтыч. Беседа происходила теперь в личных норных апартаментах Ивана Васильевича.

Перед этим визитом Шмидту, доставленному из психиатрического, грота под конвоем, предложили переодеться. Даже тут, на глубине, бытовало мнение, что если являешься пред светлыми очами Самого не для казни, то в грязном, изодранном кителе с одним погоном являться неприлично. На складе Миша подобрал себе старое, но крепкое армейское х/б — штаны и гимнастерку, почти целый свитерок. Еще он примерил там совсем новые полусапожки, ковбойские этакие, и нашел черную вязаную шапочку. Ему показалось, что в такой и, может быть, как раз в этой шапочке он когда-то, то ли в прошлом, а то ли уже в позапрошлом году спустился в Метростроевскую пещеру с какой-то глупой целью. И этой цели добился с лихвой.

Он переодевался медленно, тщательно, точно собираясь в далекое путешествие. Никакая другая хорошая мысль не приходила в голову.

И вот он, вызванный на ковер, стоял на ковре в буквальном смысле слова, не связанный, не стреноженный, почти равный мрачному электрику с каменным лицом.

Отвыкший от красок и приятных форм глаз невольно цеплялся за неожиданные тут предметы. Особенно он задерживался на сложенных в углу большой кипой и разбросанных по гроту газетах и журналах. Смотреть в глаза Зотову, беспощадно буравящие из-под кустистых бровей, было куда менее приятно.

— Михаил. Как ты там по отчеству?

— Александрович.

— Значить, Михаил Александрович. Катьке, правнучке моей, ты вроде как муж, да?

— Да.

— Значить, мы с тобой навроде родственничков. Хм, давно у меня не было родственничков. Дожил. Она в моих руках. Хочешь ее видеть?

— Конечно, да, очень.

— А коли хочешь видеть и жить с ней… и вообще жить, выполнишь мое условие. А иначе, — Зотов кивнул на Дормидонтыча, — ты его знаешь.

— Какое условие?

Весь несчастливый опыт всего происходящего подсказывал Мише, что любое условие даже невозможной свободы будет ужасным до полной его невыполнимости.

— В общем… То, что я тебе скажу, никто не должен знать. Тайна, Зотов сделал паузу, тщательно разжевывая какое-то очередное слово, — тайна останется тута.

— Да говорите же! — нетерпеливо воскликнул Михаил и тихо осторожно добавил: — Черт вас возьми, товарищ Зотов.

— В общем, Дудко больше нет. Пал он, как вы там бухтите, смертью храбрых.

Он подождал реакции Шмидта. Обрадуется? Испугается?

Миша молчал, не чувствуя в себе других эмоций, кроме скрытой ненависти к собеседнику. Зотов слишком долго жил под землей взаперти и отвык думать, что человеческая мысль может легко воспарять над проблемами одного, отдельно взятого термитника.

— Удавил я Федор Федорыча, своими руками удавил братишку. Больно зарываться стал.

— Какое условие?

— Будешь ты у меня заместо Дудко. И фамилия у тебя будет не Шмидт, а Дудко. Чтоб этим дуракам твоим не переучиваться. Отдаю тебе полцарства. Будешь есть досыта, пить допьяна. Будешь, значить, богом у них. А у меня — товарищем. И Катька твоя при тебе всегда будет, и сынок твой. Вообще любая баба, какую пожелаешь. Играть с тобой дальше в войну будем. Жить вечно станешь, прям как я… Что молчишь-то?

— Нет, — как-то сразу, помимо воли вырвалось у Михаила.

Его почти не удивило это предложение. О свободе не могло быть и речи. Но предложение привилегированной несвободы было вполне естественно. Его совсем не задело это «будешь ты у меня». Высший придворный чин «собутыльник его величества». Но можно было подумать, как использовать новое отличное положение в свою пользу. Имея в распоряжении половину загадочных ресурсов этого мира, имея людей и вместе с Катей… Однако проклятый язык брякнул — нет.

Миша догадывался, что жить ему снова остается не очень долго, что Дормидонтыч быстро его укоротит. Но он слишком устал бороться, чтобы бояться за свою никчемную жизнь. Оставалась Катя, хрупкая, доверившаяся ему Катя, которую он просто любил, которую он чувствовал действительно как плоть от плоти своей. Оставался неповинный ни в чем младенец, не его, покойного Сашки Савельева сын, но Шмидт твердо велел себе стать ответственным и за это существо. Что будет с ними, если он так глупо откажется от предложения Зотова?

— Нет, значить? — переспросил Зотов.