Повседневная жизнь Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Элеонора. Я не увлекаюсь чтением, не знаю многих вещей. Зато я живу честно и подчиняюсь воле отца; если он захочет выдать меня замуж, мне больше ничего и не надо.

Розаура. Вы выйдете замуж с закрытыми глазами?

Элеонора. Отец будет смотреть в оба за нас двоих.

Розаура. А если вам дадут мужа, который вам не понравится?

Элеонора. Я буду обязана жить с ним.

Розаура. О нет, дорогая сестра, не говорите так, в этом нет ничего хорошего. Брак должен означать любовь, согласие и милосердие. Надо выходить замуж за того человека, который вам приятен, который вам нравится, вам подходит; а иначе это будет настоящий дьявол, дьявол…[541]

Розаура из этой пьесы черпает свою мудрость в книгах, но это не прибавляет ей свободы. Ибо время читать и размышлять Розаура находит, когда живет у тетки, очень похожей на настоятельницу монастыря, то есть пребывая в «убежище», защищенная от окружающего ее мира. Именно это преимущество обычно и давал девушкам монастырь. Как это ни грустно, но надо сказать, что Арканджела Таработти могла писать много и интенсивно только потому, что жила в монастыре. С этой диалектикой сталкивались все женщины, решившие заняться самообразованием.

Многие отмечали появление в местах собраний и академических дискуссий ученых дам, как патрицианок, так и читтадинок; этих же дам можно было встретить и в самых популярных местах города. Существовал даже «Домик амазонок», особняк с весьма красноречивым названием, который содержали несколько богатых и знатных патрицианок; в 17б4 г. они даже принимали там герцога Тосканского. Практически каждой благородной даме нужен был собственный «домик». Некоторые были предназначены для «развлечений», как, например, «домик» Марии Сагредо на калле Валларезо, расположенный прямо напротив дома ее мужа; в этом «домике» разворачивался любовный роман одного иностранного священника и жены конюха сей дамы. В конце века в Сан-Кассиано располагался «литературный домик» Изабеллы Теотоки Альбрицци, где бывали величайшие умы того времени: поэты Уго Фосколо и Ипполито Пиндемонте, профессор Падуанского университета, знаток греческого и еврейского, переводчик мифического Оссиана Мелькиоре Чезаротти, скульптор Канова. Литературным пристанищем был и «домик» возле Сан-Дзулиана, принадлежавший Катерине Дольфин Трон, который она содержала с помощью некоего гондольера. Лукреция Нани принимала на калле дель Ридотто, Елена Приули, супруга прокуратора Веньера, возле моста Бареттери, Джустина Ренье Микьель, та самая, которая впоследствии напишет историю венецианских праздников, возле Сан-Моизе.[542] Можно также говорить о настоящем «взрыве» литературной и научной женской продукции. В общем потоке литературных публикаций века на долю венецианок приходится около сотни, большинство из которых датируется 1725–1730 гг., в то время как в XVI и XVII вв. число их едва достигает четырех десятков. В этом заключается некий парадокс, ибо основное число научных публикаций уроженок Венеции приходится именно на XVII в. Впрочем, это лишь доказывает, что бурное стремление венецианских красавиц XVIII в. к культуре имеет под собой прочные корни.

Однако процесс приобщения женщин к культуре развивался не сам по себе. О том свидетельствует путь к знаниям, пройденный Луизой Бергалли, дочерью пьемонтского ремесленника, супругой Гаспаро Гоцци. С самого начала у Луизы было все, что позволяло девушке ее звания сделать литературную карьеру: ум, одаренность, интерес отца к культуре и его стремление дать дочери хорошее воспитание, покровительство патрицианских семей. А главное, ее поощряет добросердечный и искренний литератор Апостоло Дзено — обладатель звания императорского поэта в Вене, инициатор реформы оперы-сериа задолго до Метастазио, активный сотрудник, а затем и руководитель одного из первых толстых венецианских литературных журналов — «Журнала итальянской литературы», основанного в 1710 г. Луиза пишет быстро и много, особенно в 1730-е гг., и Дзено, прочитывая все ее труды, дает им свою оценку. Сочинения девушки приобретают известность: либретто для опера-сериа, написанные по образцу своего наставника Дзено, трагедии, комедии характеров… Разумеется, шедевров среди них нет. Однако и либретто, и, главным образом, трагедия до сих пор крайне редко привлекали к себе внимание женщин-писательниц: они предпочитали поэзию, причем в духе Петрарки, развивая ее аркадское направление; в области театра они обычно избирали гибридный жанр пасторали, населенный пастушками, сатирами и нимфами. Трагедия, возвышенный жанр, где царят жестокость, смерть, тирания и государственные интересы, традиционно предназначалась для авторов-мужчин. Луиза решительно ломает устоявшиеся рамки и, более того, намеревается реформировать трагедию. Комедии ее также нельзя назвать импровизациями любителя — в них чувствуется превосходное знание истории театра, и в частности произведений Теренция, которого она в 1727–1731 гг. переводит полностью. Луиза разрабатывает новый стиль письма, утверждает себя как профессиональный литератор. Одновременно она становится рупором и защитницей женщин-поэтов всех времен и народов и, в частности, публикует несколько антологий, где соединяет стихи поэтесс прошлого с сочинениями своих современниц.

Но с 1738 г. напористая, активная деятельность Луизы постепенно принимает более скромные масштабы: она занимается в основном переводами (Расина), немного пишет для театра, но не создает ничего примечательного. Причина? Замужество. Факт сам по себе парадоксальный, ибо супруг ее, Гаспаро Гоцци, принадлежит к высокообразованной семье, подарившей миру великих венецианских писателей XVIII в., семье, где женщины увлечены серьезным чтением и литературным творчеством. Вилла Гоцци в Визинале была своеобразным центром интенсивного обмена мнениями по вопросам культуры, «приютом поэтов», как ее называли; Луиза часто бывала там еще до замужества, но уже окруженная ореолом литературной славы.[543] Встреча будущих супругов прошла под знаком духовности и интеллектуального равенства. И все же превосходство Луизы было очевидно с самого начала: ей тридцать пять, за плечами успешная карьера, ему двадцать пять, он восхищен ею и желает ее. Однако ни восхищение, ни желание не могут уничтожить разницы в социальном положении; Гаспаро даже не осмеливается рассказать о своей страсти матери:

Сердце мое! Ах, вот уже четыре дня, как мне кажется, что весь мир гонится за нами по пятам, отчего я не могу сказать вам тысячу вещей, наполняющих ум мой горечью и печалью. Поэтому я пытаюсь на бумаге изложить вам свои душевные терзания. Увы… Каков же мой характер? Сам я считаю себя виновным, побежденным, сбитым с толку. Вы полагаете, что я когда-нибудь смогу поговорить с матушкой? Сколько раз я уже приступал к этому разговору; был готов сказать все прямо и открыто, однако едва я открывал рот, как тотчас меня охватывал смертельный холод и я начинал дрожать с головы до ног.[544]