Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

10 ноября. […] Получил комиссионное свидетельство на предмет моей эвакуации; поставлена диагностика — arteriosclerosis, arthritis deformans, neurasthenia gravis[600]. […]

11 ноября. Приходил ко мне злополучный дивизионный врач Идельсон — «жид». Прослышал, что я из-за него поссорился с начальством и ухожу из армии. Преисполненный благодарности за мое заступничество, бросился меня целовать. Наивный человек: рассчитывает, что его защитит и Гюббенет, высказал еще желание, ч[то]б[ы] его делу дан был судебный ход, а не направлялось бы оно по административному руслу. Не хотел его разочаровывать в его надежде на торжество правды, будучи крепко убежден, что вояки наши только по головке погладят обидчика из своей касты, а обиженному из «гонимого племени» еще больше натворят пакостей[601]. […]

13 ноября. Ночью около 12 часов выехал из Минска. Паче чаяния меня очень удобно устроили в отдельном купе 1-го класса. По прибытии на вокзал оказался зрителем такой картины: солдаты бегут, по адресу их слышатся нервные окрики: «Пшли! Пшли!» Это их гнали не немцы, а свои же власти, т[а]к к[а]к, видите ли, только что подошел поезд главнокомандующего, к[ото]рый должен был здесь высадиться и пройти через вокзал!.. «Серая скотинка», очевидно, должна была на этот момент сгинуть с глаз!.. […]

14 ноября. Около 10 утра — в Орше[602]. На станции не видно хаоса. Буфет торгует бойко; цены на продукты еще божеские. Слышится звон колокола. Прихожу немного в себя.

В 4 часа дня — Смоленск. Большая толчея. Обед — скверный, берется наперебой. […]

15 ноября. В 7 часов вечера прибыл в Москву. При всей внешней суетности столица показалась мне менее шумной, чем Минск. Ощущаю скованность мыслей до состояния тупости. Ужасает перспектива необходимой поездки в Петроград и предстоящих всяких разговоров и объяснений в Главном в[оенно]-с[анитарном] управлении. […]

19 ноября. Приехал в Петербург. […]

Был в Главн[ом] в[оенно]-с[анитарном] управлении]. Апофеоз картины всеобщей мышиной беготни по части урывания себе побольше куска жареного. Каждый только сам за себя, обо всех — лишь один Бог! Примирился с мыслью в случае чего подать в отставку, но это не так-то легко. Евдокимов обещал перевести меня в корпус; я согласился; авось в войсковом районе, вдали от зловонной управленско-штабной тыловой атмосферы будет мне и легче; не беда, что в отношении военных удобств жизни я потеряю, но, Бог даст, не попаду ли зато в среду, где найду более человекоподобных индивидов? Развилась и укрепилась странная у меня фобия: боюсь трепетно не неприятельских снарядов и штыков, а своих внутренних варваров.

Настоящая война — война прапорщиков; кадровые офицеры обнаруживают — получивши все, что можно — неудержимую тягу от фронта в тыл; вопреки положению уже появились случаи, когда начальниками военно-санитарных поездов вместо врачей назначались сии «храбрые» воины!..[603]

23 ноября. Был у Шингарева[604], члена Государственной] думы. Сообщил ему много человеческих документов, иллюстрирующих творящуюся в армии вакханалию — хуже, чем пир во время чумы. […]

25 ноября. К обеду в Москве. […]

Хочу приняться за второе издание моей книги. Не знаю, хватит ли настроения у моей капризной музы, жаждущей зарыться в любимый труд и хотя бы до нек[ото] рой степени наркотизироваться от постылой внешней действительности.

27 ноября. Был в управлении, виделся с Миртовым[605]. Все те же злободневные наболевшие темы об утеснении военной медицины (и прочих безобразиях) правящими властями, своим поведением вполне заслужившими почетных титулов немецких союзников, как выказывающими одни только свои способности — провоцировать своих соотечественников к унынию, апатии и бездеятельности. […]

10 декабря. Нигде не бываю. Потерял всякий вкус к жизни. Даже в церковь не хожу. Скверно-прескверно на душе. С великой радостью жду момента уйти в полное небытие и с ужасом просыпаюсь перед встающей пакостной действительностью. Куда ни назначат, но в Петербург и не поеду, и не буду писать о себе.

Виделся с Миртовым: военные наглеют, но по линии наименьшего сопротивления — не перед тевтонскими полчищами и их руководителями, а перед… им подчиненными военными врачами.

С содроганием предвкушаю перспективу, как опять поеду в гноище «господ ташкентцев»; мужаюсь, внушая себе, что не все же время я буду среди них — будет и конец.

16 декабря. Был с Сережей по его глазу у профессора] Головина[606], поразговорились с ним на злобы дня. «А жиды-то готовят нам революцию», — сказал он. Хотелось ему сказать, что ведь «жиды создали нам и Государственную] думу»!.. […]

31 декабря. Высочайшим приказом от 13 декабря за № 54 назначен корпусным врачом 44-го армейского корпуса. По возвращении лишь в Минск узнаю, куда мне предстоит ехать. «Хоть тоньше, да иньше…» Надоело мне и нестерпимо стало пребывание мое в тыловом свинстве, буду поближе к боевому делу, авось хоть несколько обновлю душу мою, будет совсем хорошо, если встречу отношение к себе со стороны моего нового начальства не как к немцу, к внешнему врагу, а дружелюбное, незлобное и человеческое. А то ведь на нас, врачей, смотрят главари армии как на «жидов» — на инородный элемент, в постоянном устремлении делать ему всякие пакости. […]

11 января. Выехал из Москвы к новому месту службы; волею судеб и по канцелярскому недоразумению попал все в ту же армию. Что будет — то будет.

Подъезжая к Минску, 12 января, оживленные разговоры сестер с офицерами, что в город приехала оперетка, значит — еще веселей будет жить! […]