Богиня - Маргарет Пембертон

– Тебе нравится? – обеспокоенно спросила Мария, очевидно, желая угодить невестке.

– О да, – кивнула Валентина, сияя глазами. – Очень нравится, Мария.

Аджиос-Георгиос раскинулся на юго-восточной стороне острова, самой дальней и безлюдной. Машина подпрыгивала и переваливалась на ухабах. Слева взмывали к небу Белые горы Крита и подножия холмов сбегали к самому берегу. Тут и там виднелись скопления домов, козы и овцы с трудом добывали пропитание, щипля скудную траву, которая почти не росла на бесплодной каменистой почве. Голубоватая полынь задевала за борта машины, иудины деревья словно реяли в воздухе облаками бесчисленных сиреневых цветочков, и ветер доносил ароматы вербены и лаванды.

Дорога повернула от берега в глубь суши и постепенно поднималась наверх, пробиваясь сквозь густые заросли. Белые горы действительно были белыми – величественные неприступные серебряные скалы, перерезанные черными пропастями.

– Только орлы и горные козы живут там, – застенчиво пояснила Мария, заметив, с каким благоговением оглядывает Валентина седые вершины. Голые серые скалы сверкали на солнце. – Там, куда не может подняться смертный, был рожден Зевс, отец богов, – почтительно прошептала девушка.

Валентина прониклась искренней симпатией к новой родственнице. Мария говорила по-английски гораздо лучше, чем описывал Паулос, но, несмотря на образование и налет цивилизации, все же верила в древних богов. Похоже, для Марии их существование было непреложным фактом, и Валентина уже была готова поверить, будто Зевс и впрямь появился среди сияющих вершин, что Тезей убил Минотавра во дворце Кноссоса, а Пан по-прежнему играет на свирели на берегах быстрых горных ручьев.

Рука Паулоса накрыла ладонь Валентины, и она крепче сжала его пальцы. Впервые в жизни она стала частью большой семьи. Сознание этого опьяняло, кружило голову.

Дорога начала спускаться вниз, извиваясь серпантином по крутому горному склону, и неожиданно впереди показались лимонная рощица и море, набегающее на полоску золотистого песка.

– Вилла «Ариадна», – объявил Паулос. – Дом, из которого выдали замуж мою мать, и оттуда пойдем в церковь мы. После свадьбы она вернется в Афины с Марией и Ари-стеей, а мы останемся здесь, сколько захотим. Деревня вон там, справа.

Белоснежные стены поблескивали на солнце, и Валентина заметила оливковые и фруктовые деревья, а под ними пасущегося ослика.

– Это дом моего отца! – гордо объявила Эванджелина Хайретис. – Он был настоящий критянин. Очень тут храбрый и очень красивый.

Они высыпали из машины, и Валентина прошла через террасу, утопающую в жасмине, в прохладные комнаты с мозаичными полами. Этот дом она никогда не покинет добровольно. Дом, в котором она останется, пока не родится ее малыш.

Пожилая горничная, еще дороднее Эванджелины Хайретис, в накрахмаленном белоснежном фартуке поверх черного доходившего до щиколоток платья, низко присела перед Валентиной, а потом обнесла всех крошечными рюмками миндального ликера.

Паулос осушил свою одним глотком, но Валентина, заметив, что Мария и Аристея лишь скромно пригубили, последовала их примеру. Потом внесли маленькое блюдо засахаренных фруктов и высокие стаканы с прозрачной прохладной водой. На этом традиционная церемония приветствия закончилась, и Эваиджелипа Хайретис торжественно провела Валентину по всем комнатам. Необъятная грудь свекрови удовлетворенно колыхалась при каждом восторженном вздохе Валентины.

На стенах ничего не висело, и единственным украшением были пляшущие тени гранатовых деревьев, заглядывающих в открытые окна. Зато на кроватях лежали искусно вышитые покрывала с кружевными оборками. Мебель была изящной, украшенной тонкой резьбой.

Ночью, когда они лежали в постели, вдыхая душистый ночной воздух, Валентина прижала руку Паулоса к своей щеке.

– Ты сделал меня самой счастливой, Паулос! Я не смела рассчитывать на такое.

Паулос всмотрелся в смутно белеющее в темноте лицо Валентины.

– Я люблю тебя, – просто ответил он и, обняв жену, припал к губам нежным поцелуем.

И все окружающее исчезло; в мире остались только сплетающиеся в объятиях тела, тихие страстные стоны, и отдаленный шум волн, бесконечно наползающих на мокрый песок.

На свадьбу собралась вся деревня. Мария и Аристея исполняли роли шаферов, державших маленькие свадебные венцы над головами жениха и невесты, пока бородатый священник совершал таинство. На Валентине было белое кружевное платье, в котором венчалась когда-то мать Паулоса: правда, швы в талии пришлось расставить. Фамильная вуаль невест Хайретисов была накинута на волосы, в руках – молитвенник Аристеи и букет шиповника, сорванного Марией.

Свадебное пиршество устроили под платанами на деревенской площади. На белых скатертях расставили блюда с голубцами в виноградных листьях, баклажанами и фасолью в остром соусе, рыбой и курами. На десерт подавали медовые коврижки, свежий инжир, шелковицу и гранаты.

Паулос переоделся в национальный греческий костюм и выглядел поистине великолепно в черных сапогах до колен, панталонах, черной рубашке, широком поясе-шарфе и жилете с яркими узорами.

На Марии и Аристее были длинные юбки, прикрытые белыми передниками с чудесной вышивкой ручной работы, и вышитые крестьянские блузы. На шее и запястьях красовались золотые ожерелья и браслеты.

Танцевали все – от мала до велика. Паулос утверждал, что всякий истинный грек любит танцевать, и в доказательство цитировал Валентине «Илиаду».

Узо и вино текло рекой, и даже священник в митре отбивал ногами такт. Танцы были головокружительно быстрыми, зажигательными, когда присутствующие танцевали с переплетенными руками. И медленные хороводы, и танцы, в которых участвовали одни мужчины.

– Stin iyassas, – повторяли сельчане, салютуя стаканами Валентине. – Ваше здоровье.

– Panta yia, – просиял в улыбке священник. – Будьте счастливы.

Валентина кружилась и подпрыгивала так, что платье обвивалось вокруг щиколоток. Здесь не суетились фотографы. Не толкались репортеры. Для людей Аджиос-Георгиос она была не Валентиной, голливудской звездой, а госпожой Хайретис, невесткой Эванджелины Хайретис, женой Паулоса Хайретиса. Она обрела дом и семью и не хотела ничего иного.

Хейзл Ренко никак не могла решить, класть ли на стол утренние газеты. Видал только что закончил картину, а в периоды простоя у него вошло в привычку лениво и не спеша завтракать, просматривая все американскую периодику и те иностранные издания, которые удавалось достать шоферу. Заголовки всех сегодняшних газет кричали о том, что Валентина, экранная дива, пожертвовавшая славой и известностью ради семейной жизни, родила в Афинах сына, и Хейзл не имела представления, как воспримет новости хозяин дома.

Видал так разительно переменился с тех пор, как его протеже неожиданно покинула Голливуд вместе с молодым мужем, а позже объявила о своем намерении никогда больше не возвращаться. Его ссоры с Теодором Гамбеттой скорее походили на настоящие сражения и приводили в ужас всех окружающих, но тем не менее Видал не позволял Теодору сказать ни единого плохого слова о Валентине.