Пещера - Марина и Сергей Дяченко

Павлу охватила тоска по прежней жизни. Той, где она была ассистенткой Раздолбежа. Той, где Митика подсовывал селедку в ее «дипломат»…

– Павла?!

– Это я.

– Павла, ты где? Я не могу сейчас разговаривать, идет репетиция… Ты перезвонишь?

Он кричал в трубку – безо всякой надобности, и так было прекрасно слышно. Он просто был сверх меры возбужден – и не потому, что Павла позвонила. Он жил сейчас очень далекими от Павлы событиями, событиями «Первой ночи», ее неожиданное появление было раздражителем, от которого следует поскорее избавиться.

И, конечно, он понятия не имеет о последних событиях в Павлиной жизни.

– Раман…

А, собственно, что она может ему сказать?

– Раман, как продвигается спектакль?

Короткая пауза.

– Мы работаем, Павла, – в голосе уже раздражение. – Премьера назначена на седьмое сентября, но…

Он замолчал. Предполагалось, что Павла сама додумается, что стоит за этим «но».

– Раман…

Она сама не понимала, что изменилась в ее голосе. Она произнесла его имя безо всякого нажима – но именно сейчас он наконец-то услышал в ее голосе нечто, сумевшее выдернуть его из густой репетиционной каши.

– Что случилось, Павла? Эй, Павла, ты почему молчишь?

Пауза. На кухне тихонько звякала посуда и возбужденно переговаривались приютившие Павлу женщины.

– Павла, – осторожно спросил Кович, – а ты где?..

– Это будет ваш лучший спектакль, – сказала она шепотом. – Лучше, чем «Девочка и вороны».

– Павла, ты где?!

Сама того не желая, она выдала паузу. Длинную и многозначительную, достойную премьерши.

* * *

– …Вы можете назвать имена ваших врачей? Вы знаете, где хранится история вашей болезни?

– Вы уверены, что вы здоровы?

– Я ни в чем не уверена, – Павла откинулась на спинку дивана. – Я не знаю, зачем нужны эти вопросы… Я ведь никому не жаловалась и ни о чем не просила!

– Господин Кович утверждает, что вы и сейчас, и раньше были абсолютно здоровы. Это очень важно, госпожа Нимробец, потому как если это так…

Щелкнул фотоаппарат. И еще один. И еще.

– Зачем?! – Павла смотрела на Ковича почти что с ненавистью.

– Затем, чтобы тебя оставили в покое, – жестко сообщил тот. – Затем, что всякая тайна – питательная среда для преступлений, предательств и домыслов… Ты что, боишься правды?! Так скажи им, скажи!..

Журналистов было трое. Двое одинаковых, как близнецы, чернявых и тощих, и третий рыжий, улыбчивый, со стеклянной божьей коровкой, пришпиленной к галстуку.

– Скажите, госпожа Нимробец, – рыжий совал ей под нос микрофон, круглый и коричневый, как мороженное в шоколаде. – Мы не охотники до сплетен – но если вас держали в больнице здоровую – это странно, не так ли?

Павла представила, как, разворачивая утренний выпуск газеты, Тритан наталкивается глазами на ее большую фотографию. «Павла Нимробец заявляет о совершенном над ней насилии».

– Павла, – в голосе Ковича нарождалась ярость, – тогда скажи этим людям прямо в глаза, что ты больна, что у тебя было острое нервное расстройство, что тебе прямо в студии померещился сааг!..

Журналисты вздрогнули, а рыжий еще и покрылся пятнами.

Павла смотрела в пол. Пыльный пол просторной квартиры Ковича.

Вчера поздним вечером он приехал за ней на фургончике, принадлежащем театру; фургончик помнил корифеев сцены – но сроду не видывал ни луж, ни ухабов, а потому обратная дорога заняла чуть ли не целую ночь. Трясясь на жестком диванчике, вдыхая запах нафталина – а внутри фургона почему-то остро пахло нафталином – Павла глотала слезы и рассказывала Ковичу о своих злоключениях, и, наверное, рассказала слишком много; его огромная пыльная квартира встретила ее ворохом газет. Познающая глава, и лично господин Тритан Тодин, призывались прессой к ответственности за содержание в психиатрической клинике здорового человека, нарушение гражданских прав Павлы Нимробец, антигуманные исследования и даже вивисекцию. Кович усмехался с видом победителя:

– Когда тебе попадется где-нибудь выражение «Газеты подняли вой», ты будешь знать, что имеется в виду, правда?

Ей не хотелось спать. Ее пугал самый вид постели; Кович пронюхал неладное и насел на нее, требуя признания, и она призналась – рассказала о схватке егерей, вооруженных черными хлыстами.

Тогда Кович поскучнел, и настало ее время спрашивать – но он не поддался на расспросы, да к тому же, наступило утро, и на самом рассвете в дом ввалилась, поощряемая хозяином, троица журналистов.

– Госпожа Нимробец, правда ли, что вас намеревались вывезти из больницы на служебной машине Рабочей главы? Верно ли, что в пути вас пытались отбить? Или отбили? Повторите подробнее то, что вы рассказывали господину Ковичу…

Павла бросила на Ковича взгляд, призванный уличить в предательстве; режиссер ухмыльнулся:

– Ты не брала с меня слова молчать, Павла. Ты или расскажешь все – или это повториться снова, с непредсказуемыми результатами… Ну?

– Я ничего не знаю наверняка, – сказала она через силу. – Вы хотите, чтобы я сплетничала?

– Никаких сплетен, – жестко сказал Кович. – Ты знаешь наверняка, что тебя куда-то везли? Ты знаешь наверняка, что потом случился инцидент с ложной аварией и усыпляющим газом, и ты очнулась уже в другой машине? Что водитель той второй машины умер во сне? Это ты наверняка знаешь?

Первое, что он сделал ночью, выслушав Павлу – заставил ее заявить на ближайший пост административной полиции о человеке, умершем во сне. Среди леса, в машине, за рулем; полицейский удивился, но не очень. И не такое случается. Пещера, она не спросит…

– Госпожа Нимробец, – рыжий журналист улыбался, ласково теребя божью коровку на галстуке. – Мы никоим образом не хотим вмешиваться в ваши личные дела – но господин Кович прав. Это необходимо для вашего собственного спокойствия…

– Я не хочу сейчас давать интервью, – сказала Павла глухо.

Некоторое время Кович буравил ее взглядом, потом обернулся к журналистам:

– Запишите, что она не подтвердила и не опровергла моих сведений. Что она пребывает в смятенном состоянии духа и, возможно, запугана.

– Я не запугана!.. – шепотом крикнула Павла.

Кович положило руку ей на плечо:

– Но ведь есть обстоятельства, мешающие тебе говорить правду? Да? Твои отношения с…

– Да, – сказала Павла быстро. – Есть обстоятельства, мешающие мне говорить правду. Когда они изменятся, я все скажу. Ладно?

Журналисты – оба чернявых и рыжий – ушли, подозрительно довольные. Как будто отказ Павлы давать интервью ни капельки их не огорчил; как будто того, что они знали, и без того хватит на маленькую, но вполне достойную сенсацию.