Черная сирень - Елизарова Полина

Лицо сестры то вспыхивало краской, то каменело, выражая непреклонность.

Разговор получился коротким и закончился в тот момент, когда Галина загасила окурок в цветочном горшке.

Вскоре после этого Амир и Ольга собрали свои вещи, вызвали такси и покинули квартиру.

Две последних ночи в этом городе они решили провести у матери.

Держа в руке большой, тисненой кожи саквояж, он двигался по ночному, зашарканному миллионами ног асфальту перрона.

Ленивый молочный свет фонарей, дремавших на своем посту, мешался с теплым уютным светом вагонов с минуты на минуту отходящего поезда.

И ничего уже нельзя было изменить.

Не раз горевший в кострах инквизиции, он брал от нынешнего времени лучшее: сверхсовременные устройства связи, тончайшее нижнее белье с пуленепробиваемым эффектом, самых красивых, а главное – самых восторженных женщин мира и многое, многое другое.

В своей иерархии он не был главным, но вовсе не потому, что не смог этого достичь, а потому, что не хотел. Его вполне устраивало положение, которое он занимал: достаточно близко к начальству и в самой доступной близости к «простакам».

Имея возможность жить среди них, он питал себя тем, что составляло для них, таких забавных, смысл их коротких жизней.

В городе, который он покидал, с агентурной сетью (как он сумел убедиться лично) все было в полном порядке.

Алхимик, знакомый еще со времен повсеместного отсутствия водопровода, теперь маскировался под главврача гомеопатической клиники. То, что было необходимо, он приготовил за пять минут.

Бабуля, должно быть, была благодарна ему за то, что не доживала свои дни с Альцгеймером либо с тем, что «простаки» называли онкологией.

Два грациозных пистолета с глушителями, одинаковых, как братья-близнецы, привезла ему в холщовом стильном мешке от известного французского бренда трогательная большеглазая проститутка с цыганскими корнями.

Эта тщедушная черноволосая лань, свободно говорившая как минимум на пяти языках, брала за ночь столько, сколько получали за месяц тяжелой работы две семьи, приехавшие в город только затем, чтобы либо погибнуть во вшах и бетонной пыли, либо заработать себе на небольшой домик на родине.

Говорили, будто мать проститутки, гениальная бродячая певица, была родом из Румынии, говорили, будто она отдала ее в дом малютки, как только оторвала от груди.

Как бы то ни было, своим медовым грудным голосом, который заставлял «простаков» возвращаться к ней снова и снова, она была обязана ей.

Зайдя в единственное в поезде купе класса люкс, он довольно усмехнулся.

Бледнокожей женщине, умудрявшейся раздражать даже своим молчанием, мучиться оставалось недолго.

Вчера, давя в себе брезгливость и глядя в ее подернутые безумием глаза, он всего лишь вежливо предложил ей переехать в квартиру матери.

Он даже посулил ей превосходную доплату.

Все оказалось бесполезным.

В этой женщине жил только страх, бессмысленно бившийся о стенки отравленного алкоголем нутра.

Он достал из саквояжа и положил на стол черный, изготовленный из кожи одной молодой эфиопской ведьмы чемоданчик, вытащил вересковую трубку и несколько колбочек с травами.

Поразмыслив, выбрал лаванду.

Когда поезд тронулся и трубка раскурилась, дверь без стука приоткрылась, и в купе зашла Варвара Сергеевна Самоварова.

Конечно, он знал, что она придет и даже знал – зачем.

Не спрашивая разрешения, она присела на диван напротив.

В ее жестах, в лице и осанке было столько внутреннего достоинства, что он лишь добродушно пожал плечами и, выказывая согласие разделить с ней дорогу, молча кивнул.

Варвара Сергеевна зевнула, сдернула с плеч прекрасную ручной работы вязаную шаль, и поджав под себя ноги, устроилась на диване. Обдуваемая легким ветерком, проникавшим сквозь щель в окне, она тут же задремала.

Нравилась она ему чем-то, эта Варвара Сергеевна…

Да и устала она, это видно.

Когда за дверью послышались шаги проводника, она открыла глаза и сказала, не обращаясь конкретно к нему, что хотела бы выпить чая.

– Я тоже с удовольствием. – Он приоткрыл дверь и велел проводнику подать им чай.

– Коньяк?

– Нет.

– Да не мучайтесь вы, говорите. – Он заботливо положил в ее стакан два ломтика лимона.

Его русский был безупречен.

– Ну… Есть у меня нехорошее подозрение, из какого вы ведомства.

– Допустим, – улыбнулся он. – Но вы ведь и сами, насколько я понял, из ведомства…

– Из другого, – с достоинством кивнула Самоварова. – А моя подруга, майор Калинина, сидела у ваших в плену.

– Бывает. Сами понимаете, столько ходов подчас случается в игре, что и начала не найдешь. Хм… И чем же ее наши мучили в плену?

– Любовью.

– Ух, каковы затейники! – Он приятно для слуха, будто в бархат упал, рассмеялся.

– Как она сейчас?

– Одна, – вздохнула Самоварова.

– Вот видите! Все равно одна… Даже умные женщины бегут в эту ловушку. А смысл?

– Смысл был… Самый что ни на есть большой! Физические страдания и полная изоляция от суеты помогли ей очиститься от лишнего и позволили открыться определенному каналу.

– Да уж… Любите вы страдать, куда без этого! Хотя вы правы, канал в противном случае заблокирован… Я так понимаю, с вами произошло нечто подобное?

Самоварова не стала отвечать и повела носом, пытаясь вобрать в себя струйки дыма, змеившегося от его трубки.

– А сирень есть?

– Только в эссенции. Вдыхать я бы не советовал, слишком опасно. Можно и не вернуться из плена ее музыки. Был опыт, самому едва удалось выскочить, – и он на какие-то секунды словно погрустнел.

– Я знаю, что вы задумали. И я не понимаю, зачем это нужно вашему ведомству…

– Зачем? – лукаво улыбнулся он. – Все дело в прекрасном виде, который открывается с балкона той квартиры.

– Что за вид?

– На Дом правительства, точнее въезд в него.

– Допустим… Но с чего вы взяли, что люди из нашего ведомства немедленно придут к ней с обыском и найдут то, что вы там сегодня оставили? На каком основании? И потом у нее железное алиби, голубки-то уже там, – Самоварова махнула рукой по ходу движения поезда, – а она осталась.

– Варва-а-ара Сергеевна! Вы же были одним из лучших следователей в своем отделении, а может, и во всем городе. Всего-то три часа пятьдесят минут – и раз! – уже в другом городе, меньше получаса на все дела, еще около четырех часов – и снова дома. С балконом и видом. Цена вопроса – одна ночь. Дети спят, мать с сестрой, не выдержав, ушли, свидетелей нет.