Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Шофер был бледен как мел: «Извините, синьор капитан, заблудился!». Я же, не убирая пистолета от его затылка, думаю: «Сволочь ты, предатель и гад! Решил на моей жизни и жизнях всех наших товарищей заработать?». Скоро пост. Остановиться и сдать его как фашистского агента постовым. Потребуется вызов начальства, допросы шофера и меня, нежелательные вопросы о цели моей поездки, поиски нового шофера, а времени до моей обязательной явки в Картахену осталось часов пять-шесть, расстояние же, учтя крюк в Гранаду, – километров пятьсот, если не более. Не поспею вовремя в Картахену – сорвется вся, столь тщательно готовившаяся, операция. Шофера, конечно, расстреляют, но не миновать больших неприятностей и мне. А с другой стороны, уж больно не похож этот простой испанский парень на заядлого фашиста или на профессионального шпиона, да и если задуматься, то что ему мешало, пока я дремал до Мотриля, оглушить меня гаечным ключом, связать, сунуть кляп в рот и спокойно тем же путем привезти в Гранаду?

С одной стороны, мне лично ничего особенно серьезного не грозило даже в случае срыва операции: шофера я не выбирал, пакет к фашистам не попал, все от меня зависящее для того, чтобы доставить пакет вовремя, я сделал. А с другой стороны, и парня жаль: правда, он меня не пожалел, обрекая на мучительную смерть в фашистских застенках, но все же труднее будет потом жить, имея на своей совести смерть этого парня, чья жизнь сейчас зависела только от меня. И разве я контрразведчик, чтобы ловить шпионов и диверсантов? Под влиянием матери, внушавшей нам: «Не делай другому того, что не хочешь, чтобы сделали тебе», христианская концепция («Прости врагов своих!») всегда брала во мне верх над иудейской («Око за око, зуб за зуб!»), и обрекать по своей воле человека, пускай и врага, на верную смерть мне было не по силам. Все эти мысли мелькали в моей голове, пока шофер под дулом моего пистолета медленно вел машину обратно к республиканскому посту, где его могла ожидать только неминуемая смерть.

И тут мгновенно пришло решение. Я приказал шоферу остановиться и, не отпуская пистолета, сказал: «Ты мерзавец и предатель. Ты вполне заслуживаешь пулю, которую ты можешь получить через пару часов около первого же нашего поста. Но я дарю тебе жизнь. Мы должны быть в Картахене у штаба флота в 7 часов 45 минут. По твоей вине у нас осталось всего пять часов времени, около пятисот километров отделяют нас от Картахены. Доставишь меня туда к сроку – отпущу на все четыре стороны, но только больше не попадайся мне на глаза, опоздаешь – пеняй на себя, сдам жандармам без всякой жалости».

От удивления у шофера чуть не вылезли из орбит глаза. Сперва он заплакал, потом что-то начал бормотать насчет Мадонны, которая почему-то должна меня отблагодарить, и даже пытался поцеловать мою руку, державшую у его затылка пистолет. Я ответил, что вряд ли Мадонна станет меня благодарить за спасение жизни такого негодяя и предателя, а за попытку добраться до руки с пистолетом так ударил его по лбу рукояткой, что у него вздулся синяк не хуже, чем у меня на пляже в Ялте, когда я проиграл в очко Савве Ирошникову сто щелчков в лоб.

Предупредив шофера, чтобы он не смел больше оборачиваться в мою сторону и прекратил поток благодарностей, я велел ему гнать машину в Картахену. В сон меня, понятно, уже больше не клонило. В 7 часов 40 минут, за пять минут до назначенного мною срока, мы подъехали к подъезду главного морского штаба в Картахене. Мертвенно-бледный шофер выскочил из машины, открыл дверь и замер в ожидании, выполню ли я свое обещание или, оказавшись в безопасности, все же сдам его в жандармерию. Я молча вылез и произнес только одно слово: «Льявес!» («Ключи!»). Он их мне тут же отдал и даже не сразу отреагировал на мое обращение: «Убирайся!», заставив его повторить с некоторыми дополнительными эпитетами. Он никак не мог до конца поверить, что я оставил ему в живых. Когда в ответ на мои ругательства он посмотрел на меня, в его глазах видны были слезы. «Грасиас, амиго» («Спасибо, друг»), – чуть слышно прошептал он и исчез в толпе прохожих.

Я до сих пор не жалею о своем поступке, пусть и не совместимом с требованиями бдительности, которые всегда ставили у нас во главу угла, и воспоминание о его слезах и «грасиас амиго» до сих пор вызывает у меня хорошие чувства. Думаю, что этот испанский парень, если он жив, не забыл, что его ровесник из Советского Союза, в ответ на его предательство, оставил его в живых, и не думаю, чтобы он из этого не извлек для себя урок.

Разумеется, никому из наших руководителей я об этом случае не рассказывал. Ровно в восемь ноль-ноль я вручил Николасу, лично в руки, запечатанный пакет; он при мне его вскрыл, прочитал и разрешил возвращаться обратно. Отдохнув после такого нервного рейса пару часов на койке Леши Перфильева, я пошел в штаб и заявил, что у меня дезертировал шофер. Мне дали другого шофера, и мы с ним сразу же отправились в Малагу.

Не доезжая до Малаги километров шестьдесят, я увидел, что у самого берега моря, как-то необычно боком, на прибрежных камнях, лежал небольшой пароход, водоизмещением порядка тысячи тонн. С левого борта у него, чуть ниже ватерлинии, зияла огромная пробоина. По-видимому, пароход был в пути торпедирован, но у него хватило плавучести дойти до берега и выброситься на камни. По всей вероятности, второй торпеды у фашистов не было, что и позволило несчастному совершить свой рискованный маневр. Правым бортом пароход лежал почти на берегу, с берега на палубу были положены сходни, и по ним грузчики таскали какие-то мешки прямо на стоявшие неподалеку грузовики. Только по приезде в Малагу я узнал, какую роковую роль сыграл этот пароход в жизни наших товарищей.

Подъехав к нашей вилле, я с удивлением увидел на ее флагштоке, а также на находящемся напротив отеле «Калета», где помещался командующий сектором коронель Виальба со своим штабом, приспущенные флаги Испанской республики. Первым встретил меня Василий Иванович. Доложив ему о результатах поездки, я спросил, что здесь произошло? Оказалось, что в воздушном бою погиб советский доброволец – летчик Казимир (Антон Ковалевский). Ему пришлось одному сражаться с двумя «Капрони». Когда Казимир долетел до места, один «Капрони» уже отбомбился и улетел. Пароход стоял на месте, правда, все работы по разгрузке были приостановлены, и все грузчики и шоферы спрятались кто где мог, а второй «Капрони», не ожидая никаких сюрпризов, спокойно делал заход, чтобы положить очередную серию бомб, небольших, килограммов по пятьдесят, на беззащитный, полузатонувший пароход. Видимо, итальянец не был предупрежден о наличии в Малаге истребительной авиации и поэтому действовал весьма нахально и самоуверенно. Для увеличения точности бомбометания «Капрони» снизился метров до трехсот, и легкомысленные итальянцы настолько увлеклись своей работой, что перестали следить за небом.

Опытный Казимир сразу оценил обстановку, зашел на большой высоте с солнечной стороны и спикировал на не ожидавший такой атаки «Капрони», и после первой же очереди Казимира из «Капрони» пошел густой черный дым, и он попытался уйти от истребителя. Тут Казимир совершил роковую ошибку: вместо того чтобы, выйдя из зоны обстрела «Капрони» (кстати, с этим типом самолетов наши летчики, воевавшие до этого в Центральной Испании, где морской авиации не было, совершенно не были знакомы и не знали расположения огневых точек «Капрони» и его возможных углов обстрела), еще раз атаковать его и добить до окончательного падения на землю, Казимир решил, что все уже кончено, и зайдя своей жертве с брюха, захотел сфотографировать свой очередной, восьмой или девятой, трофей. А у «Капрони», оказывается, имелась не то постоянная, не то выдвижная пулеметная точка в нижней части фюзеляжа, с точки зрения истребителя – самой незащищенной части самолета. Не знавший этой особенности «Капрони», Казимир попал под пулеметную очередь не более чем с 30–50 метров, и фашистский пулеметчик буквально прошил Казимира пополам. Впоследствии, при осмотре, в его теле обнаружили пять или шесть пулевых ранений. Казимир был убит мгновенно, а его самолет, сделав несколько невероятных фигур в воздухе, врезался в прибрежные скалы.