Царская невеста - Валерий Елманов

Укатил не просто обиженный и разочарованный в своих несбывшихся надеждах – униженный и оскорбленный, а такого никто и никогда не прощает. Его жене Машеньке легче – девчонка пока что ничего не понимала, ни на минуту не расставаясь со своими куклами. Оно и понятно – в тринадцать лет ни о чем другом думать не хочется.

Доктор Фелинг уехал чуть позже, оставшись недоволен тем, что Иоанн так и не пообещал Ригу сыну герцога, и нужно постепенно готовиться к отъезду самому, изнывая от нетерпения в ожидании, когда же подсохнут дороги и можно будет выдвигаться в путь. На мой взгляд, они все давным-давно пересохли, но, увы, решал не я, а потому мы выехали во второй половине апреля, прибыв к Долгорукому в день святой Елизаветы Чудотворицы[59], которую якобы спас Георгий Победоносец, чья память отмечалась накануне.

Почему я вспомнил про этих святых? Да я про них и вовсе никогда бы не знал, если б тесть не упомянул в своей приветственной речи. И как ловко обыграл, паразит. С речуги этой все и началось, а дальше пошло-поехало, закрутилось-завертелось, да так, что только держись…

Ну и сват мне достался! Кабы знать, так я уж постарался бы, чтобы он и близко к порогу терема не подошел. Называется, доверил козлу капусту…

Но обо всем по порядку.

Начиналось все как и положено. В селище Бирючи царский поезд въезжал как и водится – пышно, чинно, под торжественный звон колоколов, разлетавшийся вширь по всей округе и наглядно подтверждавший почет, которым государь удостоил своего верного слугу, воеводу и князя Андрея Тимофеевича Долгорукого. Бедные вороны не знали, куда им приткнуться, и летали чуть ли не над нашими головами, так что первыми встречали нас именно они. Дурной знак, между прочим. Это я вам точно говорю – на себе убедился.

Сам Андрей Тимофеевич встречал дорогих гостей в блестящей на солнце ферязи, сплошь расшитой золотыми и серебряными нитями.

«Никогда такой на нем не видел, – не преминул заметить я. – Или он все сто рублей, что я ему дал, на нее спустил?»

В руках на подносе, покрытом вышитым полотенцем, как и положено, хлеб-соль. Словом, все по стандарту. Речь мне его, скажем прямо, понравилась не очень, особенно как он обыграл церковные праздники. Если пересказать вкратце, то смысл сводился к тому, что Иоанн не случайно заявился именно в этот день, словно Егорий-победитель, который спас несчастную деву от злого змия – глазами в мою сторону зырк-зырк, – обвязав ее своим поясом и как овцу доставив в город. Нашел с кем сравнивать. Это что же за намеки – даже обидно!

А дальше был поцелуйный обряд, и целовать Иоанну досталось не супругу Андрея Тимофеевича, а мою Машеньку! Бледная как полотно – должно быть, от волнения – и до чего же прекрасная. Ну а царь, как водится, полез целоваться, только не так, как положено. Иными эти поцелуи были, явно не обрядными. Смотреть противно на старого греховодника. Но я стерпел, только отвел глаза, чтоб не видеть. Вначале поглядел на князя. Так и есть – чуть не трясется от радости. Не иначе как и он заметил необычность поцелуя. Любоваться на его ликование мне тоже не хотелось, и я скользнул взглядом дальше, по толпе, что собралась. И вот тут-то чуть не охнул.

Светозара стояла в первых рядах. Скромненько так, неприметненько. И одежда хоть и нарядная, но ничем особым от прочих не отличалась. Но как она смотрела на царя. Не просто – с пониманием. А на губах торжествующая улыбка. Уверенная такая, красноречивая. Мол, все идет как надо. Кому? Ей?

А едва заметила, что я на нее смотрю, улыбка у нее тут же пропала. Только очень уж она ликовала в этот миг, так что с губ она ее согнала, а из глаз убрать не получилось. И мне почему-то припомнилась осенняя ночь, когда мы с ней возвращались с полянки, а она ревела. Навзрыд. Тогда-то я, чтобы ее утешить, спросил:

– Неужто тебя всех наговоров лишили? Даже добрых не оставили?

– Оставили, – ответила она сквозь слезы. – Да что в них проку-то?!

– Ну как же, – рассудительно заметил я. – Значит, лечить ты все равно можешь. И болезни заговаривать, пусть и не все, и разные там присухи составлять, чтоб люди друг дружку любили. Так чего ж тебе еще? Вот и пользуйся. А народ тебе за это спасибо скажет.

– На что мне спасибо? Я ж хочу, чтоб меня боялись, – заявила она тогда и насмешливо фыркнула. – Болести, присухи… – И вдруг осеклась, как-то странно на меня поглядев, а потом, помолчав, не произнесла – пропела: – Ай и впрямь, пожалуй, я тебя послушаюсь. Благодарствую, князь-батюшка, за мудрое слово. Вразумил девку глупую.

И низко поклонилась. До земли. А в глазах искорки зажглись. Странные такие, насмешливо-загадочные. Как бесенята – прыг-прыг, скок-скок.

Мне отсюда не разглядеть, но я был уверен – эти искорки и сейчас скачут в ее глазах. Прыг-прыг. Скок-скок. Радуются вместе с хозяйкой. А чему?

От всех этих мыслей я чуть не пропустил своей очереди на поцелуй. Губы у Маши были отчего-то холодные. Лицо мраморное, и губы такие же. Да и сама она стояла как неживая.

Когда дошла очередь до вина, Борис Годунов сунулся было выполнить свою обязанность – он же кравчий, ему все надо пробовать в первую очередь, в том числе и вино на подносе, но Иоанн тут же небрежно его в сторону и за кубок. Он даже пил, не отрывая глаз от княжны.

А мне про приворотное зелье вспомнилось. Как там оно называется? Присуха? Вот-вот. Если, к примеру, плеснуть его в вино Иоанну, то получается, что… А додумывать не стал – уж очень погано получается. Я, конечно, во все это не верю, сказки, бабкины бредни, но вдруг. Или требуется вначале пить, а потом целовать? Возможно. Но тогда чему радовалась Светозара?

Спустя пару дней я, улучив момент, все-таки разыскал ведьму. Как она ни отбрыкивалась, что ее ждет князь с настоем для княгини, я не отстал. Прижал в углу к стене и твердо заявил:

– Рассказывай, а то не выпущу.

– Нечего мне рассказывать. Чиста я пред тобой. И уговор наш блюду, яко поклялась, – категорически отрезала она и шнырь у меня под руками – только я ее и видел.

Но, чуть отбежав, перед самой лестницей, что вела в женскую половину, она остановилась, обернулась и напомнила:

– Гляди ж и ты – не порушь наш уговор, да ключницей взять меня не забудь.

И бегом наверх.

Ни слова в тот день царь про сватовство не произнес. Ну там, у вас товар, у нас купец, добрый молодец. Сказал, что по приезде в первый день о том говорить негоже. Ладно, промолчал я. В конце концов, он сват, ему видней. На второй день опять молчание. На сей раз Иоанн сослался на великий церковный праздник. Дескать, в день апостола и евангелиста Марка о делах вести речь не след. И снова я промолчал. А что мне оставалось делать? Потом ему занеможилось. Затем он собирался с духом – мол, настрою нет. Под конец же и вовсе окрысился.

– Ишь пристал, яко банный лист! – рявкнул он. – Впредь повелеваю о сем помалкивать! – И уже тоном помягче: – Да помню я, помню, фрязин. Тока ты меня за рукав, сделай милость, не дергай. Нешто сам не зришь – горе у них, опять же княгиня в болести пребывает, а тут ты со сватовством! Потому подходец сыскать надобно, чтоб хозяев не изобидеть.