Клеймо - Сесилия Ахерн

– Нет, я не об этом, Селестина. Я только надеюсь, что Креван не успел до него добраться.

Я тоже этого боялась. И снова мы замолчали и в молчании продолжали путь. Но нет, говорю я себе, Креван конечно же его не нашел, оттого и бесится. Иначе я бы осталась единственным человеком, кто знает про его безумную выходку, а меня он полностью контролирует, каждое мое движение. Я перебираю, что мне известно о Кэррике, что я узнала сегодня. Он умен, он хитер. Он просто выжидает.

– Не думаю, что тебе стоит возвращаться домой, – говорит вдруг дед.

– Почему?

– Надзиратели явились за тобой. Это очевидно. Они ждали, чтобы ты выступила, – поймать тебя, когда ты будешь разжигать людей против Трибунала. Это им не удалось. Но они знают, что ты там была. Найдутся предатели, которые присочинят все, что угодно, лишь бы самим спастись. Да, кое-кто уже становится на сторону Заклейменных, но, как мы сегодня видели, многих людей недолго и отпугнуть. Люди порой готовы прийти на помощь забитому псу, но при малейшей опасности от него отступятся. А сейчас настали опасные времена, Селестина.

– Куда же мне деваться, если я не вернусь домой?

– Будешь жить у меня. Я же тебе говорил: у меня на ферме, вдали от Кревана, тишина и покой. Ты думаешь, кроме Маркуса и его жены у тебя нет сочувствующих среди стражей? Уверяю тебя, их гораздо больше.

– Если я не вернусь до комендантского часа, накажут всех – маму, папу, Джунипер, Эвана. Не могу же я так их подвести. Надо ехать домой – и будь что будет.

Дедушка мрачно кивнул.

– И ведь я ничего не нарушила! – разгорячилась я. – Меня пригласили – моя учительница пригласила – на законное собрание. Если что-то случилось, это ее вина, а не моя. Пусть допросят Маркуса, он свидетель.

– Так им и скажи, – печально улыбнулся он. Мы оба понимаем, что мою версию никто и слушать не будет.

– Они видели твой грузовик, – спохватилась я. Нам ничего не удастся скрыть. Надзиратели переписали все машины на парковке.

– Он зарегистрирован не на мое имя, – преспокойно ответил дед.

– На чье же? – удивилась я.

Он захихикал:

– Не бери в голову. Все равно придется от него избавиться.

Я покачала головой: он не устает меня удивлять.

– Здорово молодость напоминает. Все эти штучки-дрючки.

Я изогнулась всем телом, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Что-что это тебе напоминает?

– Мою молодость! – подмигнул он.

– Дедушка! – вскрикнула я в испуге, заметив просочившуюся из-под берета кровь. Красная струйка медленно поползла по его щеке. – Останови грузовик, ты ранен.

– Все в порядке. – Он торопливо утер лицо и сосредоточил взгляд на дороге. – Ушибся, столкнувшись с надзирателем, – это еще до того, как Маркус отыскал меня и отвел в убежище. Ничего страшного.

Я стянула с него берет. Ему врезали дубиной по голове.

От моего прикосновения он передернулся.

– Наверное, придется накладывать швы.

– Никаких швов.

– Дедушка!

– Дома у меня найдется человек, который меня полечит и не будет задавать вопросы.

– Ты пока еще домой попадешь. Надо хотя бы промыть и перевязать.

С этим он спорить не стал.

– Притормози у магазина. Тут рядом. Куплю, что найду, прижгу рану, чтобы не попала инфекция.

– Успеется – сначала доставлю тебя домой в целости и сохранности.

Но мы оба понимаем: неизвестно, что ждет нас дома. А раной нужно заняться прямо сейчас.

– Ладно. – Он съехал с дороги и припарковался за торговым центром, поближе к служебному выходу. – Я быстро.

– Нет, оставайся тут, я схожу. Ты и так потерял много крови.

Берет на нем промок насквозь.

– А если тебя разыскивают? – встревожился он.

– Где? Тут? В придорожном супермаркете? Да и не торопимся ли мы с выводами – может быть, сегодняшний переполох произошел вовсе не из-за меня. Альфа что-то затевает, может быть, Трибунал счел ее деятельность оппозиционной, опасной. Они лишь притворялись, будто одобряют ее «консультирование», а сами только и выжидали момент, чтобы ее схватить.

Он покивал мне чуть насмешливо:

– Давно ли ты стала такой рассудительной?

Я со смехом поцеловала его в лоб.

– Дуй быстро в магазин и обратно. Не ввязывайся в неприятности.

– От меня с рождения одни неприятности, – повторяю я дедушкину присказку, и он тоже смеется.

Девять часов вечера. До нашего дома десять минут езды, а до комендантского часа целых два часа. Времени с избытком. Все будет о’кей. Вот только эта рана у дедушки на голове. Я ускоряю шаги и с бьющимся сердцем вхожу в магазин – впервые после Клеймения – и чувствую, как все смотрят на меня. Женщины отводят подальше детей, подростки таращатся, кое-кто выкрикивает дразнилки. Меня узнали, фотографируют, один мужчина идет за мной по пятам и снимает на камеру телефона. Другой чмокает над моим ухом, изображая страстные поцелуи. Опустив голову, я пробираюсь по магазину, держась поближе к стене. Вот тебе и «туда-обратно без неприятностей». Хотела бы я сделаться невидимкой, но ярко-красная повязка на руке выдает меня, как и бросающийся в глаза шрам на виске. Я заметила Заклейменную женщину, она вела за руку маленькую девочку. Кто-то вышиб у нее из рук пакет, подростки разразились хохотом. Женщина остановилась, и, не отпуская от себя ребенка, низко наклонилась, принялась собирать рассыпавшиеся покупки. Подростки улюлюкали. Девочка смотрела на них огромными печальными глазами, а мать, уже на четвереньках, искала укатившиеся фрукты.

Я жалась к стене, смотрела себе под ноги, мне бы только выбраться отсюда без сцен. Нельзя привлекать к себе внимание. Чувствовала себя крысой, живущей в водосточной канаве, – у всех под ногами, кто заметит, тот зашибет. Из моих глаз катились слезы, и никто не спросил, что со мной, всем наплевать – и от этого еще хуже.

Наконец, все так же пряча лицо, я дошла до кассы. Где-то рядом прозвучало мое имя, но я не поднимала глаз. Только не ввязываться.

– Эй! – сердито крикнул какой-то мужчина.

Я знай смотрю себе под ноги. Это он не мне. На этот раз я ничего не нарушаю.

Я рассматривала выложенные у кассы упаковки ваты, антисептиков, бинтов, полностью сосредоточившись на упаковках, на изяществе логотипа, завитушках надписей, счастливых человечках из ваты – и ручки есть, и ножки есть, и физиономии расплываются в улыбке. Любой персонаж рекламы очеловечивается, зато расчеловечивается человек. Предметы наделяются душой, у человека душу отнимают.

– Эй! Тебе говорю! – снова тот же оклик.

Сердце забилось чаще. Эти крики не сулят добра. Я медленно подняла глаза. Этот мужчина смотрит на меня. И все остальные тоже. Кассирша перестала выбивать чеки – что это она, лучше бы побыстрее работала, минута – и меня здесь нет. Я глянула – а кассирша уже не не за кассой, она отошла подальше от очереди. И все покупатели тоже. Все разбегаются по сторонам. Остались только мужчина передо мной и мужчина позади. Оба выше меня, я им едва до плеча достаю, но и этого достаточно, чтобы понять, из-за чего суматоха: их ярко-красные нарукавные повязки бьют мне в глаза, словно красный свет светофора. Заклейменные. Оба. А я втиснулась между ними. Трое Заклейменных вместе. Это запрещено.